Леди мэр

— Пусть так, доча. Но вот я в Париже трескал чахомбили… с лягушачьими лапками. Вкус — как в раю. А потом узнал… Наша лягва, ростовская… с Дону. Там какие-то дошлые коммерсанты ее отлавливают и в мокром мху французам прямо на самолетах отправляют. Своих шаромыжники уже всех сожрали! Вот я и прикидываю, пиар. А чего наши сомовские лягвы без всякого смыслу все берега заселили и по болотам трещат? Может, разработаешь мне проект? Я тебя в долю возьму. Ты ж только подумай: схватил ее, падлу, за лапку — гони еврик…

— Темны вы, Фрол Максимыч, — благодушно цедит пиарщик. — Во-первых, летом лягушку не ловят: они слишком активны. А вот глубокой осенью эти милые твари залегают на дно водоемов… в зимовальные ямы. Даже друг на дружке. Вот оттуда их откачивают… даже насосами. Ну а во-вторых, в моем контракте участие в ваших дурацких проектах не оговорено.

— А ты бы без контракта? А? По любви и дружбе? Юлик?

Петровский его уже не слушает.

— Серафима Федоровна!

— Аюшки…

— Судя по опросам, наши задумки срабатывают. Сын намерен исправить промахи и ошибки матушки, так сказать, искупить ее грехи, идет своим путем. Главное — отмежевать его от прошлого, отмыть.

— Отмывайте! Чем больше мыла — тем надежнее.

— Но это для пожилых, которые хорошо знали его мать. А мне нужен сверхмощный удар по мозгам молодняка. Я намерен забросить сюда какой-нибудь супермодный ансамбль, от которого и в Москве сопляки тащутся…

— В чем проблема?

— Нужна наличка.

Максимыч настораживается:

— Ну, твою мать… Опять наличка. А за что? Что ты такого сделал, пиар? Плакатики развесил?

— Выключись, пап… У нас гостья… Дорогая даже…

А это я вошла и торчу в дверях, озираясь не без деланного восторга:

— Да. Вот это штаб! Самый расштабной штаб! А вот вы, значит, тот самый знаменитый Петровский?

— Собственно… чем могу быть полезен, Лизавета… Лизавета…

— Юрьевна. Что ж вы так примитивно-то со мной? Замахнулись — так бейте! А пустышки мне в дом подбрасывать постыдились бы…

Я прокатываю гранату по общему столу, Петровский подхватывает, вынимает записку и недоуменно рассматривает ее. И заводится с пол-оборота, вздымаясь почти в бешенстве:

— О господи! Я же просил, предупреждал, умолял. Никакой самодеятельности! У меня репутация, имя, в конце концов. Я никогда не опускался до таких железяк…

— А что особенного? Пошалил кто-то из детишек, — замечает небрежно дед.

— Кто-то?! Виктория, ну и что нам делать? Он же ничего не слышит! Сворачиваемся?

— Скатертью дорожка, пиар.

— Да заткнись ты, пап! Уголовщины испугались, Юлий Леонидыч?

Это уже Симка.

— Уголовщина меня не пугает. Меня пугает идиотизм. Только не делайте, Фрол Максимыч, хотя бы передо мной вид, что вы не имеете к этому кретинизму никакого отношения! Ну кто из ваших подручных додумался?! Или это ваш личный проект?!

— Симка, что он тут разошелся? Ну, случайная случайность…

— Тут же без вас случайно ничего не случается, Фрол Максимыч.

— Вот как выворачивает-то, а? Как перекручивает? Все в говне, а он — в белой рубашке.

— Папа!!

— Ну?

— Что вы при ней тут завелись? Ты иди, Лизавета, иди. Дурота это чья-то… Не наша… Христом Богом клянусь… Это не мы. Папа, разберись! Сейчас же.

— Привет Зюньке… Этот лапоть про эти штучки хоть что-то знает? Или вы без него обходитесь? — кланяюсь я не без издевки в пояс.

Они молчат.

Я ухожу.

И в первый раз за всю мою жизнь в родимом Сомове я неожиданно понимаю: да ведь главный у них всех не этот контрактник со своей дамочкой для служебно-интимного пользования и даже не мощная как бульдозер и почти непробиваемая Серафима.

Хозяин всему — дед Щеколдин.

Он же их всех через губу разглядывает…

Он же их всех в ломаный грош не ставит.

Он же их…

Всех…

Я пытаюсь вспомнить, что мне пытался вякать про деда Зиновий.

Но он особенно не распространялся.

До меня просто не доходило, что это от страха.

Жутко боится любимого дедульку обожаемый внучек.

Похоже, даже Маргарита Федоровна тоже боялась.

Но с чего?!

И на кой хрен этому затертому пенсионеру эти идиотские выборы?

У него и так, кажется, весь город и все сомовские в кулаке.

И, кажется, я тоже…

Хотя никогда не догадывалась об этом.

Бывают люди, которых знаешь день, не больше, а тебе почему-то кажется, что прожила с ними всю свою и бессознательную и сознательную жизнь.

Вот так у меня и с Людмилой получилось. С Касаткиной.

Гаша расщедрилась, отстегнула мне на бензин, и мы всей командой сгоняли в Плетениху, где дядя Ефим с ходу раскочегарил нам всем баньку. С травами, домашним кваском на раскаленную каменку.

Парились все, кроме Машуни. Девчоночка, худенькая, как воробышек, все косточки на просвет, прозрачненькая, с прозрачными же, как громадные аметисты, глазищами, оказывается, астматичка. Без ингалятора и шагу не ступит.

Пока мы ухали, ахали и вопили, хлестали вениками в бане, Ефим сидел на пеньке перед Машуней, позировал.

А она его рисовала в своем альбоме цветными карандашами.

Мы только охнули — супруг Гаши вышел как живой, глазки как у ежика, востренькие, каждый волос в бороденке виден.

Вот черт…

Был бы Гришка при мне — вот ему и подруга, и учитель рисования!

Не меньше…

Вернулись в дедово обиталище за полночь.