Леди мэр

— Тоже логично. Бросаем якоря?

— Бросаем. А где мы будем жить?

— Объявления на вокзале видела? Кто что сдает…

— А как нас папа здесь найдет?

Мама долго молчала, а потом усмехнулась криво:

— Захочет — найдет.

— Ну да! Он же не знает, что мы здесь. Вот вернется в Москву, домой. А нас и нету.

— Ну… Может быть, хотя бы раз в жизни задумается — почему нас нету…

— А… это ты его наказываешь?

— Пошли-ка крышу искать. Мудрая ты моя…

В общем-то, я зареклась совать нос в чужие проблемы, своих хватает. Но тут что-то меня толкнуло, и я возникла:

— Извините… Я так поняла, что вы квартиру снять собираетесь?

— На пару недель… Пока…

— Давайте ко мне. У меня тут домина… Волга в трех шагах… Пусто, в общем, как в Каракумах. Тихо слишком. А я привыкла, чтобы в доме ребенок. Там и игрушек Гришкиных — навалом, а играть некому. Он… в общем, уехал.

— Сын?

— Частично.

— Частично?

— Да я тебе потом все объясню.

— Сколько платить?

— Не знаю. Да, в общем, это неважно. Ну что, Маша? Потопали?

— Можно.

К вечеру мне уже казалось, что Касаткины у нас живут давно и прочно. Агриппине Ивановне тоже.

Она перестелила для девчонки Гришкину кроватку. И они на пару осваивали его игрушки.

Ну хоть что-то живое и детское — опять в нашем доме!

Людмила ушла в город — осваиваться…

Мы сидели с Ниной Васильевной и Лохматиком в дедовом кабинете, и я не без иронии рассказывала им, как прошла моя первая встреча с избирателями.

Неожиданно с треском разлетается стекло в окне на улицу. На пол падает, крутясь и источая дымок, какой-то граненый шарик величиной с яблоко из черного рифленого металла. Из него торчит короткая медная трубка. В трубке что-то шипит. Сильно завоняло горелой краской.

Я еще ни черта не понимала, но Лохматик с криком «Ложись!» прыгает со своего стула прямо через стол, сбив Нину Васильевну с кресла, и накрывает всем телом, подгребя под себя, эту хреновину. Нина Васильевна сидит на полу, закрыв голову руками.

Некоторое время мы молчим. Слышен только рев уносящегося по улице мотоцикла.

Но ничего не происходит.

Наконец бледный как мел Лохматое садится на полу, выкатывает из-под себя эту хрень и рассматривает гранату. Вынимает записку, которой обернут подкопченный запал.

— Вот черт! Пшикалка… Лимоночка… но учебная. Или самодел какой-то?

Нина Васильевна поднимается, сбив задравшуюся юбку.

— Что там, на бумажечке?

— «Убирайся, сука!» Все… — читает Лохматик.

Только теперь до меня доходит, что нас могли нашинковать в куски. Всех. Прежде всего нашего героического дотторе.

Кажется, впервые до меня доходит, что наш ехидно-нудный Лохматик — настоящий мужик. Я рассматриваю замызганную депешу.

И чувствую, как меня швыряет в какую-то белую дымящуюся ярость.

Это уже вовсе не шуточки.

Следующий сувенир может и рвануть без дураков…

А если бы здесь играл Гришка?

Ну нет. Не на ту нарвались!

— Полагаю, что сука — это я! Ну что ж… Как говорится — с первым приветом! Я пошла!

Меня выносит из дому со сверхзвуковой скоростью…

Штаб щеколдинских устроен в мраморном вестибюле, в общем, в громадном фойе нашего Дворца культуры. Величиной со зрительный зал. Дворец у нас строили во времена архитектурных излишеств, тогда была такая мода: чем меньше город — тем величественнее очаг культуры.

От улицы вестибюль отгораживает стеклянная стена высотой с весь фасад. Пробежка через пол-Сомова привела меня в норму.

Я почти спокойно разглядываю сквозь стекло, что у них там творится. Стены сплошняком в мощных плакатах улыбчивого Зиновия со слоганами: «Дорогу в мэры — молодым!», «Вы меня знаете! Стабильность, семья, здоровье!», патриотическими стягами и лозунгами типа «Волгу — волжанам!», казенными столами и стульями.

Отдельно закреплен большой, подсвеченный софитами фотопортрет Щеколдиной с траурной лентой на уголке.

Оказывается, у них тут время ужина…

На сдвинутых столиках стоят мельхиоровые подносы под колпаками с горячими и холодными кушаньями. Горой высится пухлый свежий лаваш. Много винограда и зелени. Пьют вино из глиняного кувшина с тонким горлом и водку из ведерка со льдом.

Фирменные тарелки мне знакомы.

Все ясно — хитрый Гоги подпитывает здешних леди и джентльменов с кухни своего ресторана «Риони», играет безошибочно, ставит на все номера…

Пиарщик Петровский — весь такой американский! — в ярких подтяжках на клетчатой канадской рубашке, с зеленым прозрачным козырьком над глазами, похож на телеграфиста из старого фильма про Дикий Запад. Виктория подкармливает его кусочками из своей тарелки, Максимыч наворачивает что-то в красных томатах из своей мисочки и, причмокивая, облизывает коротенькие пальцы. Серафима, уже откушав, что-то считает на калькуляторе, покуривая.

Вообще-то они похожи на хорошо попахавших нормальных людей.

Двери в фойе нараспашку, и все они мне хорошо видны и слышны из темени.

— А чахомбили у Гоги не то, — прихлебывая винцо, сообщает старец.

— Чахохбили, папа, — поправляет Серафима.