Леденящая жажда

Санитарка недоверчиво кивнула. А потом вдруг закрыла лицо руками. Трубач ничего так не боялся, как женских слез, а тут они были еще и почти детские. Он с минуту растерянно смотрел на рыженькую, потом неуклюже притянул за плечи и стал гладить по голове, как маленького обиженного ребенка. ,

— Ну Настенька… Не надо… Все будет хорошо.

— У меня папа… Он тоже врач… Здесь, в больнице…

— Что — папа?

— Доктор сказал, что все… — И она задохнулась от рыданий.

Трубач стиснул зубы.

— А у меня сестра здесь.

— Да. Я знаю. Вы привезли ее ночью на мотоцикле.

— Да! Ты видела? Ты знаешь, что с ней?

— Лучше спросите врача.

— Да-да, я уже спрашивал, он сказал — все хорошо, я смогу ее увидеть. Пошли… Где она?

— Нет, — замотала она головой. — Нет.

— Что? — Трубач внимательно посмотрел ей прямо в глаза. Санитарка спрятала лицо.

— Нет, не надо… Настя опять закрыла лицо руками. Трубач побледнел.

— Все плохо?

Она молчала.

— Все плохо? Да или нет?

— Да… Она умерла. Утром.

Трубач оттолкнул медсестру и бросился в коридор. За окном день. Значит, он проспал несколько часов, но самое страшное — он проспал смерть сестры! Этого не может быть! Этого быть не может!.. Он рванул к дверям отделения, но через минуту вынужден был ретироваться: странные санитары в десантных ботинках навели на него стволы и приказали вернуться назад, в палату. Можно было, конечно, пробиться силой, но далеко ли бы он ушел, если вокруг не один десяток точно таких же «санитаров»?

— Настенька, милая, — бросился он в коридоре к рыженькой девушке как к самому родному на свете человеку. — Помоги мне, а? Помоги выбраться отсюда, мне очень надо. А я потом вернусь и помогу всем остальным. Я, кажется, сообразил, что надо делать.

— Ну… я не знаю, — нерешительно сказала рыженькая. Ей и хотелось помочь симпатичному приезжему, и было страшно нарушить приказ. — Нам капитан Печенев строго-настрого приказал: никого без разрешения не выпускать — карантин, эпидемия.

— Дурочка, ты же видишь, я совсем не болен. Видишь, я ни капельки не хочу пить? Ну же, милая! Решайся, только быстрей!

И Настя, вздохнув, решилась:

— Там, в конце коридора, женский туалет. Окно открывается, мы всегда через него бегаем, когда надо во время работы слинять… Ну сестры я имею в виду.

— Ясное дело. Те, что помоложе, да? — Она кивнула. — Ну тогда давай проводи меня к этому самому окну. Иди вперед, чтобы я кого-нибудь не напугал до смерти. А то будет потом какая-нибудь бедняжка со страху писаться, как мужика увидит. — Он залихватски подмигнул ей. — Чего хорошего, верно?

— Ничего хорошего, — засмеялась она, смущенно прикрывая ладонью рот.

— Не боишься?

— А чего бояться? В крайнем случае скажу, что вам стало хуже, уж извините, и вас пришлось… того, в морг… Ну вы понимаете, да?

— То есть скажешь, что я помер, так? Ну спасибочки тебе!

— Да вы уж извините меня, если что, ладно? — повторила она простодушно. — А только что еще-то говорить?..

И она была права.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Ленинград

7 декабря 1979 года, 11.42

На следующее утро Соня помнила только то, что вчера стало понятно, что у них с Кукушкиным нет ничего. общего. Все. кончено, это ясно как божий день.

Вот и хорошо. Замечательно.

И прочь сомнения. Она одна среди трусов и безумных. И неизвестно, что хуже.

— Семенов! Какие у нас планы на завтра?

— Соня, ты о чем? Завтра нерабочий день.

— У всех рабочий, а у нас — выходной? Значит, все? Значит, мы уже никому не нужны?

— Соня, я же тебя просил!

— Да что, в конце концов, происходит?!

— Соня, успокойся! Я спокойна.

— Вижу, как ты спокойна.

— Ты не видишь! Ты ни черта не видишь, Семенов, вот я завтра соберу иностранных корреспондентов…

Семенов схватил ее огромными руками и зажал рот:

— Дура! Ты что?! Молчи! Жить надоело?! Она вырвалась:

— Надоело! Надоело врать. Вы все трусы!

— Прекрати! Прекрати, я тебя умоляю! Тебе наплевать на себя — пожалуйста, зови кого хочешь, хоть повесься! Но мы-то при чем?

— Вы ни при чем! Вы чистые ученые, вам наплевать, что бомбу сбросили на Хиросиму, что газом потравили тысячи солдат, что динамитом взрывают людей! Вы ни при чем!

— Болтовня! Псевдогуманистическая болтовня!

— Нет, Семенов, есть гуманизм и антигуманизм, а псевдо — не бывает! — Она немного успокоилась. Выплеснула обиду и успокоилась. — Кукушкина не видел?

— Нет, еще не приходил. А зачем он тебе? «Действительно, зачем? Нам уже никто не поможет…» Она подошла к окну и закурила. Та самая пепельница, которую ей предстояло забрать домой. Помнится, ее сделал одноклассник — в походе, из коряги.

Дверь скрипнула.

Соня обернулась.

На пороге стоял Кукушкин, но почему-то не в пальто, а в измятом лабораторном халате. Лицо совершенно заспанное.

— Привет, Леша! — на ходу бросил Семенов, не обратив внимания на странный вид своего коллеги. В этот момент он был слишком занят разбором отчетных документов.

— Привет, — буркнула Соня и отвернулась к окну. Минуту Кукушкин будто колебался, отвечать на приветствие или нет, потом медленно и членораздельно произнес:

— Здравствуйте.