Ларе-и-т`аэ

Орвье осторожно протянул руку к поясу с ножом, коснулся недоверчиво и замер, будто завороженный.

— Ты не воин, Дарео, — все так же серьезно произнес Аннехара. — Пока не воин. Может, и не будешь никогда. Но ты разведчик. И часового ты снял не как воин, а как разведчик.

— Правда? — хрипло спросил Орвье, и рука его сжалась вокруг пояса.

— А кто меня сюда привел? — с иронией поинтересовался степняк. — Кто понял, что ему лгут? Кто распознал лесть и не купился на нее, а заглянул за ее изнанку? Ты прирожденный разведчик, Дарео. Не худший дар на войне... и не худший дар для короля. Тебе нечего стыдиться.

Орвье улыбнулся — новой, самому себе незнакомой улыбкой.

— Так ты ведь сам говорил, — ответил он, — что зверь Дарео ест самого себя и от этого становится сильным. Очень сильным.

— Смотри, лишнего не откуси, — посоветовал Аннехара. — Не то в тебе такая сила заведется, что земля тебя не снесет.

Орвье только улыбнулся вновь. Он не расправлял плеч, не выпрямлялся во всю стать — но Аннехара видел ясно, как внутри него что-то выпрямилось. Выпрямилось, чтобы не согнуться уже никогда.

Глава 13 Второе зрение

Сон был неправильным. Будь Эннеари человеком, он сказал бы иначе — болезненным. Сон не повиновался ему ни в малейшей малости, подобно тому, как более не повинуется сгорающее в лихорадке тело. Творить Приятие Снов эльф начинает, по сути, раньше, чем ходить и говорить — и утратить способность сливаться со своим сном так же немыслимо, как без всякой причины вдруг утратить зрение или слух. Но именно это немыслимое с ним и случилось. Эннеари был не волен уйти — не волен был и остаться. Он и вообще был не волен ни над своим сном, ни над самим собой. О нет, дело не в юношеском желании посвоевольничать — Арьен давно уже знал, что во сне частенько следует вовсе не сражаться даже с тем, что пугает или грозит гибелью, а отдаться, словно тело отдается любви, полностью, без изъятия, и лишь тогда ты поймешь... сражаться, впрочем, тоже приходится нередко. Но с чем биться прикажете там, где ничего нет, даже пустоты? Если небо — вовсе не небо, и луг под тобой — не луг, и солнце — не солнце, а что-то другое... тем более ненастоящее. Мороки? Оболочки? Отсюда надо уходить, и немедленно. Подобные места высасывают разум — а иначе им не обрести даже подобия подлинности... попробуй, уйди, Арьен — ты ведь умеешь находить пути, тебе ведь удалось отыскать дорогу в доме Лоайре, тебе даже его самого там найти удалось, верно? А здесь не удавалось. Эннеари отодвигал пласты луга, раздвигал небо, дергал и тянул, пытаясь сложить мерзкую головоломку правильно и найти за ней вожделенный выход — лишь затем, чтобы вновь и вновь оказаться на лугу, который не луг, в лесу, который не лес, на берегу моря, который никогда не был берегом, да и о море лучше не говорить. Из этого сна словно выкачали все, кроме подобия — и бездушное это подобие заставляло Эннеари передергиваться от омерзения всякий раз, когда очередная оболочка касалась его обнаженного тела. Он попытался хотя бы оказаться одетым... к его дикому удивлению, ничего не получилось — а ведь он всегда мог во сне сделать свое тело по желанию нагим или одетым — или даже не своим... нет, бесполезно. Все неправильно — и бесплодное его усилие, и само его удивление... уж оно-то страннее странного: удивление — единственное, пожалуй, чувство, которому нет места во сне. Сон — это царство должного, каким бы невероятным оно ни выглядело. Во сне правильно все... кроме вот этой нынешней его наготы и полной неспособности с нею справиться.

Устав от бесплодных попыток справиться с непокорством сна, Арьен протянул руку в явь — хотя бы штаны надеть, а если повезет нашарить, то и рубашку. Ощущение штанов на теле успокоило его неизъяснимо; от облегчения его даже замутило слегка. Здесь, во сне, он странно бессилен — зато хотя бы в яви его тело еще способно откликаться. Дело за малым — раз уж он сам, своей волей, не может покинуть сон, так пусть же ему тело поможет. Потянуться, заставить тело встать или хотя бы сесть и брякнуть башкой о стену — уж если и это его не разбудит... Наружу, прочь от лихорадочных поисков выхода, все быстрей и быстрей, словно его подгоняет неслышимая мелодия, все неистовей рокоча неумолимыми барабанами, покуда у него сердце не лопнет — зачем? Зачем, если можно потянуться к самому себе туда, в явь...