Лагерная учительница

Дальше разговор зашел о делах в нашей стране. Говорил Антошкин, Колька Хомяков, Маркин и Егоркин слушали. Галя и Таня нашли свою тему, обсуждали жэковские дела, обе работали техниками, а Ира сидела возле них молча, изредка поворачивалась к Соне, отвечала дочери, подавала блин или вытирала ей липкие, в меду губы. Борису разговор парней был неинтересен. Он скучал. Заметив, что Роман оценивающе оглядывает комнату, спросил:

— Хочешь, сделаю, комната ваша будет?

— Ты? — обрадовался Роман. Глаза его заблестели. Он подался к Борису. — А как?

— Это мое дело, — усмехнулся небрежно Борис. — Были бы бабки… Все можно сделать: все продается и покупается.

Антошкин услышал его последние слова, прервал себя, разговор как раз шел о нравственном разложении народа, обернулся и сказал резко:

— Не все!

— Все, все, — улыбался, кивая, Борис. — Так есть и так будет!

— Нет, так не будет!

— Будет, будет, — улыбался Борис, словно от него зависело, быть этому или нет.

— Не может так вечно продолжаться, не может…

Возвращался Егоркин домой хмельной, угрюмый. Галя решила заехать к родителям, тянула его с собой, но он отказался: в таком состоянии не хотелось. Лучше поспать. Стоял в автобусе на задней площадке, смотрел в окно, как течет асфальт из-под колес, вспоминал слова Антошкина и думал: «Что же происходит? Почему лицемерие, любовь к роскоши, разврат разливаются по стране? Почему забыли об Отечестве, о России? Что за сила руководит этим? Ведь все пропагандисты, печать, телевидение, правительство говорят правильные слова, призывают к чистой, честной жизни, а жизнь движется в другую сторону. Кто указывает путь? Почему царствует вожделение, корыстолюбие, все идеалы высмеиваются, будто все это лишь высокие слова? Куда делись благородство и сердечная простота? Кто вырвал их из сердца русского человека? Где честь и великодушие, которыми славилась русская душа? Золото, золото, жажда золота, наживы, разгул низменных страстей все больше охватывают человека? Откуда взялись эти качества, кто привил их русскому человеку? Где смирение, умеренность, честность, воздержание, самоотречение, сострадание и уважение к слабым и униженным? Почему нравственность осмеивается? Почему торжествует принцип — ни стыда, ни жалости? Кому выгодно разложение устоев семьи, государства?»

VII

— Егоркина, к начальству! — заглянула в технический кабинет секретарша Люба.

— Люба, зайди! Зайди на секундочку! Прикрой дверь! — возбужденно заговорили техники полушепотом.

Секретарша вошла, оглянувшись в коридор, прикрыла дверь.

— Ну как она? Как люди?

Вчера кабинет начальника жэка заняла Жанна Максимовна Загальская. Сегодня она вела свой первый прием населения по личным вопросам. Люба поняла, что техникам интересно, с каким настроением выходят люди из кабинета начальницы, и заговорила быстро:

— Довольные все — страсть! Говорят, наконец-то деловой начальник появился…

Галя не слышала, что еще говорила Люба, вышла и направилась к начальнице. В кабинете напротив Жанны Максимовны сидела женщина лет сорока пяти в шубе из искусственного меха цветом под шкуру леопарда и в пушистой лисьей шапке. У начальницы вид был приветливый, но серьезный.

— Садитесь, Галина Васильевна… Вы вчера делали обход квартир в двадцать втором доме? — обратилась она к Егоркиной.

— Да. Он становится на капитальный ремонт. Я составляю дефектную ведомость…

— А в семьдесят третьей квартире были?

— Не помню… Я во многих была. У меня записано.

— Были, были! — подхватила женщина, слушавшая разговор. — У нас в умывальнике трещина, а вы сказали, что сами виноваты и менять надо за наш счет.

— Я вас не помню… — растерянно проговорила Галя. Память на лица у нее была хорошая. Она чувствовала, что не ошибается: вчера с этой женщиной не разговаривала, а треснутых умывальников в доме полно. — У меня все записано. Я сейчас посмотрю… — Галя направилась к двери.

— Ну что? — накинулись на нее техники. — Что она?

— Серьезная, — качнула головой Галя, вытаскивая из стопки книгу обхода двадцать второго дома. — Еще не все… Сейчас…

По пути в кабинет отыскала страницы, где были записаны сведения о семьдесят третьей квартире, почитала вчерашнюю запись и вспомнила.

— Да, я была в вашей квартире, — сказала Галя женщине. — Умывальник у вас разбил сын, уронил в него банку…

— Кто вам сказал? — с возмущением перебила женщина.

— Вот запись, — протянула ей Галя открытую книгу.

— Записать можно черт знает что…

— Но здесь ваша подпись.

— Я не подписывала. Это не моя подпись! — возвышала голос женщина.

— Не вы, так члены вашей семьи… Посмотрите! — Галя старалась говорить ровно, не поддаваться возбуждению.

Женщина взглянула на подпись и продолжала так же нервно:

— Это сын!.. Но вы права не имеете брать сведения у несовершеннолетних! Мало ли что он наговорит… Это давнишний брак, и менять умывальник должны вы!

— Я у вас была четыре месяца назад, — указала Галя на запись в книге. — Это ваша подпись?

— Моя.

— Видите, тут записано, что у вас все в порядке. И вы расписались…

— А вы смотрели тогда умывальник? Ткнула мне ручку — распишитесь, я и черкнула!