Лабух

Она приходила, набирала в ведро воды, выносила, возвращалась, выливала в унитаз, набирала чистой, полоскала тряпку, выливала и вновь набирала, приходила и уходила — убирала… Молодая, возраста Ли — Ли. С родинками на плечах… Я не знал, кто она.

«Хватит! — пришла она с моей одежкой и закрутила краны. — Одевайся и выматывайся!..»

Колотясь от озноба, я натянул рубашку, штаны, вышел в незнакомую квартиру, в чужую прихожую… Что–то здесь про что–то напоминало, но вот про что?..

Никак не зашнуровывались туфли… Она, все еще голая, нетерпеливо нагнулась и зашнуровала. Без носков, которые сунула мне в карман рубашки, и они воняли под нос.

«Пошел вон, говнюк!..»

За дверью я сел на лестницу… Этажом ниже светилась лампочка — и я узнал подъезд и дверь, возле которой сидел. Эту тонкую, в которую глазок не врезать, за которой жил я с Мартой, после развода с Ниной квартиру разменивая и снимая комнату у жандарма Шалея.

Я встал, позвонил… Дверь не открывали.

«Лилия…»

«Я сказала: вон пошел!..»

Три родинки на левом плече…

«Можно кофе выпить?..»

«Допивай то, что пил!..»

И две на правом… И муж, который ее закрывает… На этот раз, значит, не закрыл…

«Извини… Не бывало со мной такого…»

«Ага, я первая дождалась! Исчезни!..»

«Куда среди ночи?..»

«Куда хочешь!..»

Нет, это не та Лилия, с которой недавно я ночь напролет через дверь проговорил… Совсем не та.

Потому что тогда была игра, а сейчас жизнь. Играть в жизнь веселее, чем жить. И выглядит лучше, и не воняет, как окаменевшие носки под носом.

Нарочно засунула, сучка. В каждой бабе — сучка. Или дает, или тявкает.

Я попробовал выломать дверь, сама же недавно предлагала…

«Крик подниму!.. Или в милицию позвонить?..»

«А пожар?..»

«Ты все и потушил, пожарник!..»

Сказала, будто еще раз закрылась, и вряд ли откроет.

Но как–то же я к ней залетел?.. Через балкон на четвертом этаже?..

Меня трясло. Подергиваясь, я спустился вниз и по–собачьи потрусил по Грушевке. Оглянулся: никто мне вслед не смотрел, пусто было на балконе.

Как непохоже все же одно на одно… То же самое на то же самое…

Лилия на Лилию…

Ли — Ли на Ли — Ли…

Я сам на себя — я на себя сам…

Дома на моей кровати, поперек, не раздевшись, спала Ли — Ли.

В костюме шоколадницы.

Как на пожар, спешила…

Трахнули по скорому и отправили.

Я не стал ее будить. Не мог. Видеть не мог.

У Рутнянских сонный Алик предупредил:

— Ли — Ли звонила, сказала не пускать, если придете, чтобы домой шли.

Позвонила — и спит себе…

— Оттуда выгонять! Сюда не впускать! Дома бляди спят!.. — закричал я на Алика. — Так куда мне деваться?

— Куда хотите, — точно так же, как Лилия, ответил Алик и закрылся в комнате Лидии Павловны, в которой спал с Дартаньяном. Дартаньян ко мне даже не вышел, собака…

Я прилег на постель покойника и стал думать, как жить…

Что делать?..

Со всем и всеми…

С Робертом, Камилой, Ниной, Мартой, Зоей, Зиночкой, Потапейко, Красевичем, Панком, Шигуцким, Ростиком, Крабичем, Феликсом…

С Ли — Ли…

С самим собой…

Ничего другого, как напиться, вчера вечером нельзя было придумать, и из театра мы поехали к Крабичу. Не к Ростику же, который жил черт знает где за цементным заводом… А к себе я не хотел, чтобы никого всю ночь не ожидать.

Сели, как когда–то, втроем.

— Феликс приезжал, тебя хотел видеть, — сказал я Крабичу.

— Какой Феликс?

— Американец.

— А… И что?

Выходило, что ничего. И лучше было бы про Феликса пока перемолчать, потому как еще и Ростик спросил:

— А меня, значит, не хотел видеть?..

Крабич сел в углу на высоком стуле, и так выглядело, будто он чуть ли не герой, а я и Ростик… Хотя что случилось в театре?.. Просто Крабич выступил, как обычно, хамлом: встал и ушел. Но выглядело это иначе, я по Ростику видел…

Разговор не заладился — и тогда начали стаканами…

Когда Атос решился рассказать д'Артаньяну про миледи, графиню де Ла Фер, клейменную лилией, он начал заикаться — и д'Артаньян посоветовал ему попробовать выпивать и рассказывать. Попробовав, Атос признал, что одно со вторым прекрасно сочетается.

Перемолчав о Феликсе, я попробовал заговорить о Ли — Ли… Запинаясь, поскольку между нами такого не водилось, чтоб слабину выдавать, но тут подперло, поддушило…

Они слушали в сторону. Не любят они слушать, когда запинаются о Ли — Ли…

Крабич опрокинул стакан и сказал, что белорусы когда–то вообще не пили, а отраву эту принесли с собой русские. «Нормально, если с собой принесли… Не холявщики, значит», — заметил Ростик, а я спросил: «А что тогда делали белорусы?..»

«Никому жопу не лизали!.. — прорвало Крабича. — Мудак гуляет, как хочет, а они ему осанну поют! Това–а–рищ президент! Интеллигенция, душа ваша в блядях!..»

Это душа в блядях была из коллекционных его ругательств, которые он только по праздникам использовал, и я подворовывал их тайком у Крабича по будним дням…

Не удержался… Чувствовал себя героем…

Ростик сказал, от неловкости придуриваясь: «Ты ведь поэт, не лайся…»

Матерщину, оказывается, тоже русские к нам принесли… Забрав у татар…

Я не слышал, кстати, чтобы Амед матерился.

Вот!.. Он, отправляя в Киев Феликса, на него и донес! Не Ли — Ли…

Или бомжи настучали?..

Или я?..