Лабиринты

«В системе, – пишет Касснер, – всегда есть гордость и нет смирения, есть суровость и нет мягкости; находящийся здесь погибает в ее глубине, а остроумный сам себя ранит своей остротой. Это заложено в системе или, наверное, в том, что человек в ней может приблизиться к другому человеку только при посредстве системы. В системе нет ни пути, ни образца для подражания – она сама стремится быть всеми путями и всеми идеалами. Порядок – это когда кто-то один является совершенным, этот один и осуществляет порядок. В системе все должны быть совершенными». Можно добавить: или все должны быть виновными. В 1918 году Касснер предвидел сталинизм – угроза которого возникает снова и снова, – ему была ясна фатальная тенденция всякого социалистического образования превращаться в систему, чего сегодня нужно избегать. Однако нельзя не упомянуть, что он и Гитлера предвидел, причем с чисто касснеровской незадачливостью, как нечто позитивное, хотя наверняка этого не хотел. Его католицизм снова сыграл с ним скверную шутку в царстве чистых понятий. «Порядок – это когда кто-то один является совершенным, этот один и осуществляет порядок» – опасный тезис! При интерпретации в политическом смысле он может означать только то, что сталинизму как системе противопоставляется национал-социализм как порядок, который все-таки зависит от совершенного вождя. Конечно, Касснер не это имел в виду, системе он противопоставляет церковь, которая, с ее притязанием на непогрешимость, производным от совершенного «богочеловека», постоянно утверждает, что она сама и есть порядок, Божественный порядок. Что ж, мы знаем этот порядок по его попыткам заявить о себе политически: он неизбежно становится системой; как раз поэтому христианские партии я считаю наиболее пагубными. Бог как результат субъективного мышления не может стать объектом объективного познания; Бог как объективированная фикция может представлять собой лишь отправную точку системы. Отправной точкой политического порядка способен быть лишь человек со всем своим несовершенством: такой порядок мы называем демократией. Если в годы Второй мировой войны я интерпретировал борьбу между Гитлером и Сталиным как борьбу двух религий, мистической и догматической, то сегодня, заново обдумывая Касснера, я скорей готов видеть в ней борьбу двух эстетических направлений: фашизм хотел совершенства воззрения, совершенного вождя, совершенный народ, совершенный рейх, совершенный порядок. Сталинизм желал непротиворечивости понятия, теорию без противоречий, партию без противоречий, систему без противоречий. Но как раз эстеты более всего падки на совершенство и непротиворечивость, о жертвах же, которых требует неутолимая жажда совершенства и непротиворечивости, если и сожалеют, то все равно говорят – такова, мол, историческая необходимость. А больше всего отталкивают эстетов естественное несовершенство и противоречивость демократии, ведь несовершенство демократии коренится в несовершенстве человека, а ее противоречивость проистекает от того, что демократическому порядку нужны системы, законы и институты, которым идентичны, в касснеровском понимании, все граждане. Если сегодня на повестке дня преодоление капитализма, то мы должны ясно понимать, что по своему происхождению капитализм является не системой, а порядком, хотя уже и отыгравшим свое, который, именно потому что он свое отыграл, имеет тенденцию порождать абстрактные системы. Мы должны также понимать, что этот старый, превратившийся в систему порядок необходимо заменить не новой системой, а новым порядком; причем обеспечить дальнейшее развитие государства как демократии – не как системы! – способен только такой социализм, который представляет собой демократизацию демократии. И наконец, пожалуй, более конкретно: мы должны понимать, что сегодня перед нами стоит политическая задача сохранения государства как индивидуальности, а не унижения его до состояния системы. Мы и сегодня должны рассматривать государство как нечто не подлежащее замене (например, Швейцария не то же, что Австрия), как нечто выросшее, возникшее исторически, хотя и не обладающее духом (им обладает лишь индивид), но служащее индивиду и тем самым духу в качестве обрамления, поля деятельности, родины. Государство второстепенно и в то же время существенно – второстепенное часто представляет собой диалектически нечто существенное, – ибо государство, конкретнее – вот эта Швейцария или вот эта Германия и т. д., состоит из индивидов, а не из понятий или чисел. Лишь при таких условиях демократия еще имеет смысл в борьбе против государства за государство, в конфликте с институтами за институты, как попытка очеловечения государства. Максимально возможное для политики – гуманизация государства, иначе политика становится авантюрой. Впрочем, эти соображения у меня возникли уже задним числом, и так же они проверялись с точки зрения тех выводов, к которым я еще не пришел тогда, в Сьере, почти тридцать лет тому назад, да тогда и не мог еще к ним прийти, однако они все же нерасторжимо связаны с Касснером, хотя и хитросплетенными связями, являются одной из его эманаций (недаром одна из последних его работ посвящена Плотину). Они нерасторжимо связаны с этим маленьким, приветливым, сверхэлегантно одетым гранд-сеньором, который был полон очарования, беседуя с моей женой и, не без юмора, – со мной, взмокшим от пота толстяком, безобразным. Когда мы ехали из Сьера домой, я чувствовал себя побитым. Касснер показался мне как бы актером, человеком, который чуть более умен, чтобы считать для себя необходимым внушать кому-то доверие, кем-то, кто, ежедневно играя свою роль, держится слишком уверенно, может быть, он этим защищался. Но и это скорей всего была иллюзия, неизбежное оптическое искажение, потому что я при этой встрече испытал то, что не могло повториться, а именно событие, разыгравшееся в Цюрихе, в моих лихорадочных видениях, когда рождался замысел «Мятежника», событие уникальной встречи с уникальным мыслителем – оно может разыграться только перед мысленным взором, и оно невозвратимо.