Лабиринты

На торжественном открытии съезда Союза писателей 22 мая 1967 года в Большом зале Кремля всего в нескольких метрах от меня восседало Политбюро Советского Союза, неподвижно, окаменело, смертельно серьезно – Брежнев, Косыгин, Подгорный, Суслов и т. д., весь коллектив власти за длинным столом, над ними неимоверных размеров профиль Ленина, всюду цветы в горшках и вазах, обстановка монументальной мещанской буржуазности. После открытия, культового церемониала приветствий от разных народов и племен под нескончаемое отбивание ладоней, кто-то из членов Политбюро по бумажке прочитал бесконечный, догматический вульгарно марксистский доклад о литературе, сухо, монотонно, бесстрастно. Потом поэт-лирик, поэт-эпик и драматург выступили с такими же вульгарно марксистскими речами, каждый в своей литературной епархии, монотонными, бесстрастными, сухими, как производственные отчеты. Все – члены Политбюро, лирик, эпик и драматург – оставили буржуазию где-то далеко позади, и только эпик с легкой обеспокоенностью констатировал, что в советском деревенском романе вдруг заявила о себе проблема бегства из колхозов, что советский человек обнаруживает некоторую склонность к урбанизации, если вообще не тенденцию, правда пока едва заметную, к буржуазности, что опять же ставит небывалые новые проблемы. Эти производственные отчеты синхронно переводились на английский, немецкий, испанский, итальянский и французский, нам надо было просто выбрать язык и, надев наушники, слушать перевод, что мы временами делали, но совершенно напрасно, так как мы давно поняли, что присутствуем не на съезде, а на политической обедне с твердо установленным порядком богослужения. Тут полагалось не о литературе дискутировать, а возглашать политический символ веры, причем символ веры опять-таки был идентичен политическому поступку, то есть политике. В пределах системы политика, вера в политику и исповедание этой веры идентичны. Достаточно провозглашать веру, а верует ли кто действительно – дело десятое. Отсюда невыносимый цинизм управляющих этими системами и, к сожалению, все больший цинизм управляемых. Политбюро, восседавшее перед нами как на троне, невероятно близко и все-таки невероятно далеко, участвовавшее в решении судеб планеты, с каменным, истуканским видом слушавшее производственные отчеты, идентичные Символу веры, или, может быть, дремавшее, несмотря на выражение внимания на физиономиях, в действительности представляло собой начало числовой системы, например гигантского треугольника, образованного нечетными числами с убыванием значения сверху вниз. Число один обладает всем значением, следующие девять нечетных чисел еще имеют решающее значение, но уровнем пониже, и так примерно до трехсот, после чего все нечетные числа не имеют никакого значения. Количество незначащих нечетных чисел, то есть членов партии, достигает, в зависимости от численности партии, от сотен тысяч до двух или трех миллионов. Движение внутри такой системы происходит в виде перестановок с одной позиции на другую: если первого свергают, первым становится тройка, или пятерка, или семерка, они делаются идентичными первому, и порядковые номера изменяются от вершины треугольника по направлению к основанию. Такую систему можно сравнить со схемой, в рамках которой люди возвышаются и падают на дно, делают карьеру и оступаются на своей карьере, – в этой системе их можно уничтожать, осуждать, реабилитировать, причем и посмертно. Отсюда и смертельная скучища тогда в Москве, ведь не играло никакой роли то, что верили в эту систему, по-видимому, самые немногие из почти двух тысяч писателей, единицы, принесшие этой системе жертвы, а также самые немногие, единицы из членов Политбюро, принявшие эти жертвы. А зачем верить в систему? Они, «живые числа», верили в положение, которое занимали благодаря своему числу, а не в пифагорейско-догматические качества, которые система приписывала своим числам, чтобы казаться «порядком», отечеством всех трудящихся. Любая система лучше всего функционирует без веры. Несовершенно, разумеется, – совершенство функционирования невозможно даже для самой совершенной системы, – наоборот, в ней непрерывно происходят аварии, которые отличаются тем большим совершенством, чем более совершенной кажется система. Она остается на ходу, работает как машина, тупо, с износом деталей, которые то и дело нужно заменять. Такая система существует не в силу веры и не в силу философии. Свое содержание, которым некогда была надежда, что система способна стать новым мировым порядком, она, система, отбросила, несмотря на то что именно в нем когда-то заключались ее революционность и взрывная сила. Теперь система продолжает существовать лишь потому, что она стала, по Касснеру, чистой идентичностью. Вот и две тысячи писателей в Советском Союзе существовали только благодаря поработившей их идентичности: писатель идентичен члену Союза писателей; кто не член Союза писателей, тот не писатель.