Лабиринт призраков

Последними издателями Маташа, кому он доверил публикацию романов из цикла «Лабиринт призраков», были два здравомыслящих кабальеро – Ревельс и Баденс. Баденс, записной гурман, ценитель тонких закусок и земных плодов, временно отошел от дел, удалившись на свою ферму в Ампурдане, чтобы сажать помидоры и познакомиться с секретами выращивания трюфелей в надежде, что волна безумия постепенно пойдет на спад. Баденс был прирожденным оптимистом. Распри вызывали у него отвращение, и он тешил себя иллюзиями, что конфликт продлится не более двух-трех месяцев, после чего Испания вернется в свое естественное состояние хаоса и абсурда, где всегда находилось место для литературы, хорошей еды и выгодных сделок. Ревельс, прекрасно изучивший кульбиты власти и приемы политического театра, предпочел остаться в Барселоне, не закрывая конторы, хотя и терпел убытки. Издание художественной литературы перестало приносить прибыль. Основной объем печатной продукции теперь приходился на полемику, памфлеты и панегирики, прославлявшие сиюминутных героев. Те менялись каждую неделю в результате междоусобной борьбы, сотрясавшей лагерь республиканцев, которые вели внутреннюю гражданскую войну в рамках объявленной большой гражданской войны. Не питая большого оптимизма, в отличие от своего партнера, постоянно присылавшего с фермы ящики превосходных томатов и зелени, Ревельс предчувствовал, что смута затянется надолго и добром не закончится.

Ревельс и Баденс, однако, по-прежнему выплачивали Маташу из своих запасов небольшое содержание, называя его авансом в счет будущих произведений. Несмотря на стесненные обстоятельства, Маташ принимал деньги неохотно. Ревельс не слушал его возражений, проявляя настойчивость. Когда в ходе дискуссии камнем преткновения неизбежно становились этические принципы или то, что издатель называл «жеманством человека, еще не познавшего настоящий голод», Ревельс уверял его с хитроватой улыбкой: «Виктор, не беспокойтесь за нас, поскольку я могу поручиться, что деньги, которые мы выдаем авансом, в свое время вы нам полностью вернете».

Благодаря помощи издателей Маташу удавалось кое-как прокормить семью, что в ту пору стало доступно далеко не каждому. Большинство его коллег оказались в более тяжелом положении и с тревожными перспективами. В угаре романтического воодушевления они вступали в ряды народной милиции. «Уничтожим фашистскую крысу в ее вонючем логове!» – кричали коллеги. Находились и такие, кто осуждал Маташа за нежелание присоединиться к ним. В то время многие искренне верили лозунгам на плакатах, которыми были обклеены стены домов в городе. «Кто не готов сражаться за свободу, ее не заслуживает», – заявляли они. В глубине души признавая правоту товарищей, Маташ терзался угрызениями совести. Должен ли он покинуть Сусану и свою дочь Ариадну, оставив их одних в доме на склоне холма, чтобы выступить против войск пресловутых «националистов»? «Я не знаю, какую нацию они имеют в виду, но явно не мою, – сказал ему друг, которого он пришел проводить на вокзал. – И не твою тоже, хотя тебе не хватает мужества защищаться». Вернувшись домой, Маташ сгорал от стыда. Сусана с дрожью обняла его и заплакала. «Не бросай нас, – взмолилась она. – Твоя родина – это мы с Ариадной».

Шло время, борьба накалялась, и Маташ понял, что не может писать. Часами он просиживал за пишущей машинкой, сквозь окно устремив взгляд за горизонт. Позднее почти ежедневно начал спускаться в город, так сказать, в поисках новых возможностей. На самом же деле Маташ пытался убежать от самого себя. Большинство из его знакомых в тот момент выпрашивали милостыню, торгуя верностью и предлагая услуги на мутном черном рынке, разросшемся под сенью войны. Среди голодных рыцарей пера возник слух, будто Маташ получает жалованье из резервных средств Ревельса и Баденса. Давид Мартин, старый друг, давно предупреждал его: «Зависть, свойственная писателям, подобна гангрене. Она разлагает заживо, ослепляя глаза и стирая память без сожалений». Через несколько месяцев приятели не хотели больше с ним знаться. Завидев Маташа издалека, они отварачивались и перешептывались, разражаясь оскорбительным смехом. Кое-кто проходил мимо, отводя взгляд.

В начале противостояния Барселону охватила странная нечувствительность к страхам и внутреннему разладу. Фашистское восстание потерпело в городе поражение в первые дни после переворота, и людям хотелось верить, что война отступила далеко и нынешние беспорядки не перерастут в нечто большее, нежели очередная бравада генералов, лишенных стыда и совести. Они не сомневались, что через несколько недель все вернется на круги своя, к лихорадочной аномалии, характерной для общественной жизни республики.