Квестер

А если вообще никого не осталось в живых после этой «трясучки»: ни людей, ни «рыцарей», а только он, Пахан и эта жалкая кучка человеческого дерьма? Тогда ведь он - единственный избранник и хозяин этого мира? Ну, это был бы вообще полный «шоколад»…, надо только как-то это дело разведать.

Словом, не так все плохо. Главное – жив. Теперь нужно очень осторожно, не попадаясь никому на глаза, добраться до Обители, где наверняка многое еще уцелело. Добраться и начать все заново – и разведку, и строительство, и охоту на «рыцарей». А там – посмотрим, что будет!

Настроив себя таким образом, Пахан приободрился, крикнул что-то веселое своей пастве, и они быстрее зашагали по скрипучему песчаному берегу назад… нет, теперь наверное опять вперед: на восток, к Обители… 

            А навстречу ему шли хмурый дед Пихто и страшно злой Шамиль. Они не разговаривали уже третий день, но и не разлучались. Днем они шагали, отмеряя километр за километром навстречу течению Реки по ее обрывистому берегу, а ночью – глядели на звезды, сидя под деревьями. Ночью Шамилю становилось особенно тоскливо, и он принимался говорить в одиночку. Вначале о горах, о природе, о горных людях – своих односельчанах, родственниках и друзьях, об их историях и судьбах, о войне. Затем, разойдясь, начинал ругать деда и клясть его последними словами. Потом – в тысячный раз проклинал «это дерьмовое место», себя и свою судьбу. Потом молился, прося аллаха о спасении и избавлении от этой страны и от этого деда. После молитвы Шамиль, наконец, умолкал.

            Так было и в этот раз. Только после продолжительного монолога – о своем детстве, об отце и матери, после припадка ругани и последующей тихой молитвы Шамиль вдруг запел. Он начал петь ту самую старую чеченскую песню, которую только одну и знал, и которая была ему вместо всей музыки мира. И эта песня, отцовская песня, вдруг начала петься так, что Шамиль, крепко зажмурив глаза, ясно увидел родительский дом, залитые солнцем горные луга, своих друзей и себя – маленького. Суровый бородатый боец не удержал крупных слез, они намочили шрамы на его щеках, а песня рвалась из горла, словно птица из клетки, и ничто не могло ее остановить.

            Но в любой песне, как и в жизни, есть начало, а есть конец. Кончились слова, а затем умолк, затих в ночи долгий последний звук. Наступила тишина. И тут впервые за последние три ночи Шамиль услышал голос деда:

-  Спой еще… сынок!

            Что-то дрогнуло в душе Шамиля – не столько от пения, сколько от неожиданно прозвучавшего голоса этого старого слюнявого Пихты, про которого чеченец уже почти и думать забыл, и…  от его«сынок…». Шамиль помялся немного, но все же запел снова. Конечно, это уже была не та песня, ведь пел ее чеченец не себе, а постороннему слушателю. И пел теперь ее Шамиль, как лучшую песню его страны, как гордость своего народа, стараясь, демонстрируя, показывая…

            Вновь окончилась песня. И дед тихо сказал:

- Спасибо, сынок…! Однакося, не могете вы, чечены, без показухи! Второй-то раз ужо не так спел-та, ага!

- Да што ты панымаэшь, дэд! – обозлился Шамиль. – Ваши-то пэсни - всэ шайтан прыдумал!

- Да трошки понимаю-то! А песни наши… – ответил Пихто и вдруг сам запел. Голосок его, тонкий от старости, стал выводить печальную песню о вольной птице, о любящей девице, о тяжелой судьбе-разлучнице, да о людях злых…. И Пихто, певший ее, тоже вспоминал дом свой в Кочегурах, бугор, на котором он стоял, да видные оттуда хитроумные извилины речушки, что текла внизу. Такие же прихотливые были те извилины, как и песня эта…

 Длинная была песня, но и она кончилась. Наступила тишина, и Шамиль, снова смахнув слезу, но верно желая сравнять какой-то, одному ему ведомый «чеченский счет», пробурчал:

- Чэго за пэсни у вас: воете, как коты улычные!

Старик, улыбнувшись, промолчал.

            Утром они встали и вновь пошли навстречу течению Реки.

            Все знают, что идти по песку тяжело. Ноги быстро устают, тело наваливается само на себя удвоенным весом и от всего этого кажется, что не только сам идешь, но еще и несешь кого-то: невидимого, но очень тяжелого.

            Это на Земле. Там есть мышцы и усталость.

            А в Бестерленде ничего этого нет.

            А идти по песку все равно – тяжело.

            Тестер уже и не верил в то, что эта долбаная пустыня когда-нибудь кончится. «Может быть, что-то произошло у них там с главным компьютером, и пустыня вдруг стала бесконечной? Или пустыней стала вся Бестерляндия?» - думал он, уже не в силах даже и предположить, сколько часов (или дней) он перемалывает ногами этот песок.