Куклы

А Обхинаш совсем плох. Ввалившаяся грудь дышит прерывисто и тяжело, глубоко запавшие глаза закрыты. Он словно погружен в молитву о возвращении былого величия древнему роду Бояли Рая. Теперь он уже почти совсем не ест и не просит лекарств, и для Нилимы это большое облегчение. Брат тоже забросил лечение, лежит целыми днями и только протягивает в дверь исхудалую руку за горстью сухого риса.

Но Нилима хочет жить. Она не в силах больше влачить это убогое существование, считать гроши и слышать изо дня в день заунывные голоса нищих, выпрашивающих подаяние. Она хочет быть сытой и носить красивое платье. Она хочет жить, она хочет радости.

Трамвай набит до отказу, не протолкаешься. Взгляд Нилимы прикован к карману рассеянного господина.

Нужно действовать решительно и спокойно, говорит она себе. Сумеет ли она? Должна суметь! А потом она как ни в чем не бывало сойдет с трамвая и затеряется в толпе…

И правда, ей удалось соскочить на повороте, но ее руки и ноги буквально тряслись от пережитого напряжения.

Из складок сари она украдкой достает портмоне: десять анн, какой-то рецепт и ничего больше! Ну что ж, в другой раз получится удачнее. Подождав, пока уймется дрожь, она садится в другой трамвай. И здесь теснота. Это к лучшему, думает она. В этот момент кондуктор потребовал, чтобы она взяла билет.

— У меня сезонный, — отвечает она.

Но на этот раз кондуктор не удовлетворяется словесным заверением:

— Предъявите!

Нилима показывает уголок билета, но дотошный кондуктор выхватывает его у нее из рук. Уже два месяца ездила она с просроченным билетом и вот, наконец, попалась. Кондуктор поднял крик:

— Обманом занимаешься? А еще одета, как порядочная! В полицию захотела?

Вагон гудел, как потревоженный улей. Одни из пассажиров готовы были броситься на нее с кулаками, другие отворачивались с презрением.

— Нечего с ней разговаривать. Сдать ее полицейскому — и дело с концом, — посоветовал кто-то.

— Неплохо бы проверить, чем она занимается, — крикнул другой. — Надела красивое сари, а сама людей обманывает!

— А ну, сходи с трамвая, — потребовал кондуктор.

Вся красная, с бьющимся сердцем, Нилима вышла из вагона. Она не могла поднять глаз от стыда. «Ну, что ж… И поделом мне», — подумала она.

Был уже вечер, но она продолжала бродить по улицам и не могла себя заставить вернуться домой. Небо было затянуто тучами, фонари гасли один за другим, улочки и переулки погружались в темноту. Нервы ее были взвинчены, хотелось не думать, забыть обо всем. Вот если бы принять наркотик! Или подать чуть заметный знак одному из прохаживающихся мужчин… Любой из них побежит за ней. Для кого ей хранить себя в чистоте?.. Но усталые ноги незаметно привели ее к дому.

Нащупав в темноте ручку двери, Нилима уже хотела войти, как вдруг услышала голос Анонто:

— А я давно тебя поджидаю.

— Зачем это?

— Но ты ведь просила меня… Помнишь?

— Да… просила… — И Нилима потупилась.

Анонто достал пять рупий, притянул к себе руку девушки и вложил в нее деньги. Потом, не отпуская ее руки, шепнул:

— Ты ведь не обижаешься?

Не поднимая головы, Нилима спросила:

— Где брат?

— Долу? Он пошел за людьми…

— А что случилось?

— Ваш отец умер. Час назад.

Нилима рванулась к двери, но Анонто цепко обхватил ее обеими руками. Она сразу сникла и жалобно заплакала. Он привлек ее к себе и шепнул:

— Молчи.

Нилима бросила быстрый взгляд по сторонам и вдруг разорвала на себе рубашку, бормоча, как во сне:

— Да, да, я обещала тебе… Но клянусь, будь отец жив, я никогда… — и припала лицом к его груди.

Он почувствовал слезы на ее щеках.

Что ж, Нилима получит еще пять рупий. Слезы ведь тоже — чего-то стоят.

Перевод Б. Полянского

На перепутье

Времени у меня оставалось в обрез — поезд отходил в одиннадцать. У крыльца уже стоял рикша. Взглянув на ручные часы, я торопливо зашагал к выходу, но тут меня окликнула Шиборани. Я остановился.

— Вы что-то хотели сказать, мамима[31]?

Шиборани спросила:

— Ты правильно записал ее адрес, сын мой?

— Ну, конечно.

— Когда же ты все-таки думаешь увидеться с Джуну?

— Сейчас я еду в Калькутту, дня через два буду в Малде. Оттуда — в Динаджпур, потом…

— Но ведь ты обязательно заедешь к ней? Я так люблю Джуну: она мне как дочь родная. А вот ее никакой силой дома не удержишь. Все ездит и ездит…

— Не беспокойтесь, мамима. Я непременно ее повидаю. Самое позднее недели через две. И уговорю вернуться. Ведь и она вас очень любит. Вы ее растили, лелеяли, воспитали…

Шиборани утерла глаза краем сари.

— Встретишься с Джуну, не говори ей ничего о моих жалобах… Много ли мне жить-то осталось? А умру — все, что у меня есть, перейдет к ней, — голос ее задрожал.

Я еще раз пообещал привезти во что бы то ни стало Джуну домой.

— Не поедет она, Джибен… Таких упрямиц поискать надо, — вздохнула Шиборани. — Что ж, она уже взрослая, не мне ее учить. Только раз пыталась я поговорить с ней о ее вечных разъездах. Если уж ты, говорю, столько думаешь о всеобщем благе, вот и помогла бы мне немного по дому. А ее с этого дня точно подменили. Как будто я ей что-то скверное сказала!