Ксения

— Цыц, постреленок! — крикнула мать.— Вот ведь норов. Смотри, батюшка, от горшка два вершка, а уж в царские дела лезет.

Борис погладил сына по темноволосой голове.

— Весь в меня, я тоже с малолетства великое дело чуял. А ты, Акся, готовься, парсуну с тебя будем делать да жениху слать.

— Не смею и спросить, батюшка, кто жених-то,— тихо сказала Ксения.

— А и не спрашивай. Еще поторгуемся, плохого не возьмем.

Ксения сжала губы, уперлась глазами в пол.

*

Поздно ночью после именинного пира царь говорил с тайными людьми. Ближним боярам Борис не верил, льстивы, обманчивы. Был умный человек думный дьяк Щелкалов, и, когда держал его под крылом, всю правду знал государь. Но дружба да совет со Щелкаловым кончились, отобрал Борис у него печать, ибо почуял в дьяке хитрую силу. Родственникам Годуновым тоже не верил, не во всем потворствовали они царю, а Семен прямо возвещал свое недовольство тем, что Ксению собирались отдать за латина. И кому еще верить? Те, кого ласками осыпал, собрались его отравить, а прочие, как птицы хищные, ждали кончины. Весь государев двор и Посольский приказ шептались о болезни царя, но не знали того, что жила у Годуновых крепка, а тело, хоть и болезно, долго на той жиле продержится.

— Что говорят? — спросил царь сурово.

Он ждал только правды, и это знали тайные люди, знали также, что не провести царя и не получить золотых, если укрывать истину.

— Сегодня крикнули на Пожаре, что царевич Дмитрий жив.

— Кто?

— Глумцы, скоморохи.

— Схвачены?

— Стрельцы твои не поспели, однако след есть, дознаемся.

Об этом слухе Борис уже знал, не первый раз доводили, что ходит молва про чудом выжившего царевича. И будто укрывается он в обителях, ждет своего часа, чтоб отомстить убийцам. Иногда пронзала мысль, а вдруг и жив вправду, вдруг тут бесовская игра, обман и не царевич вовсе покололся в Угличе. Но нет, кому тут умысел, для чего. А вот ложь во зло понятна. Опять оговор, нелепое обвиненье, чтоб подточить царство Бориса. И чувствовал он бессилье, чтобы пресечь этот слух, остановить воровские толки. Уж не Романовы ли, сосланные по дальним краям, сеют этот наговор? Потому и спросил.

— Каково живется опальным? Хочу неких из них простить, вернуть ко двору, нечего сидеть им в глуши.

Тайные люди наклонили головы.

— А некие пусть ещё посидят. Да пусть с ними мягко, не померли бы. Подкармливать надо да греть.

— Кого ж надо греть да подкармливать? — спросили тайные, зорко вглядываясь в Бориса.

— А хоть кого. Александру-то Никитичу как поживается на Белозере?

— Снега там еще, батюшка.

— Ну не померз бы. Баньку бы ему соорудить.

— Будет ему банька.— Тайные усмехнулись.

— Слыхали небось, дал я обет пять годов кровь не лить.

— Слыхали, батюшка государь.

— Так что смотрите, обет свой сдержу.

— Мы, батюшка, смотрим,— сказали тайные, вставая в дверях,— твой обет мы и сами держим, кровушку не прольем.

— То-то,— сказал царь.

Когда ушли, он еще думал о государственных делах, о храме Всех Святых, который задумал ставить на месте Успенского собора, об удачном сговоре с королем Сигизмундом, о датском короле Христиане. И тут тепло и ласково представил свою Ксению, смышленого Федора, пробормотал под нос: «Горностайчики мои любезные». А постельничьи уже неслышно метали пуховую перину, раскладывали меха, несли корыто с вечерним мытелем, и крестовые дьяки выстраивались в моленной с часословом и псалтырями в руках.

*

Тот, кто бежал от стрельцов в серый майский рассвет, тоже-думал о Ксении.

В первый раз он видел ее, когда новый самодержец венчался на царство в Успенском соборе. И было то в лето 7107 от сотворения мира сентября месяца на третий день.

Борис шел по дорожке, устланной багряным бархатом, в колокольном звоне, в криках народа, в сиянье золотых одежд, драгоценных каменьев, в пенье священного хора, в горенье бездонного синего неба, в полыхании ярого солнца, в летанье пожухлых листьев, вознесенных к соборным главам горячим дыханьем толпы.

Правой рукой он вел восьмилетнего Федора, левой юную Ксению, и те кланялись народу, улыбались. Одна безумная женщина прорвалась сквозь строй стрельцов и кинулась Ксении в ноги. Та остановилась, подняла женщину и сказала ласковое слово. Тогда он и увидел ее прямо перед собой, саженях в пяти, потому что сумел забраться на крыльцо Грановитой палаты, а Ксения прямо к нему подняла прекрасное свое лицо на чей-то истошный молящий крик.

И лицо это поразило его. Был в глазах истый горящий свет, и свет этот заключал в себе восхищение, ласку, всеохватность. Черные волосы обнимала невиданной красоты аксамитная коруна, усеянная лазоревым яхонтом, а спадавшая поверх алой шубки коса сплошь оплеталась жемчужной сеткой. Она подняла руку, схваченную браслетом, и плавно взвела прямо к нему. Этот медленный взмах ожег его грудь, затмил на мгновение взгляд, и с той норы в сердце его занялся медленный томительный огонь, вскипающий иногда до пожара, томящий по ночам не угасающий никогда.