Ксения

— Одно меня беспокоит, кто это ночью под окнами царскими шастает? Знаешь ли ты, Пронка, что Олена с царевной Ксенией в одной горнице почивает? Окно это теперь самолично стеречь буду.

— Да будто бы в куколе был.

— Все ночью в куколях. Щепкин-то князь, когда Китай-город жег, тоже куколь надел.

— Куколь обличье кроет,— согласился Пронка.

— Я уж его поймаю. Недобрый, видать, человек.

— А кто же теперь добрый? — спросил Пронка.— Время, братец, такое и жизнь. Добра ждать ни от кого не приходится.

Они замолчали, слушая недалекий суетливый шум площади.

*

Шумит, волнуется торг на Пожаре. Раньше эта площадь называлась Троицкой, но с тех пор, как на месте Троицкой церкви возвели Василия Блаженного, с тех пор, как гульнул огонь вдоль кремлевской стены, все выел, кроме каменного храма, прозвали площадь Пожаром, и еще полета лет ожидать, пока назовут ее Красной.

На площади не протолкнуться. Хоть и гоняют объезжие лишний народец, но коль в одном месте убавят, прибавится в другом. Люд тут лихой, въедливый, крикливый. Больше всего шумят коробейники, торговцы по-ходячие. У этих глотки луженые. Вывернут свой товар на лоток и давай хватать за руки, а если объявится коробейница-баба, никогда не отстанет, вовсе ненужную вещь всучит за любую деньгу.

Пирожники и калашники тоже крикливы, да уж и квасники им не уступят. Вокруг их бочек всегда море разливанное, кто не допьет, тот льет себе под ноги. За эту грязь тоже народ бранится, у иной кадки по колено в землю уйдешь.

Есть, конечно, и постепенней торговля. Книжники, например, что у Спасского моста, те не кричат. Да и покупатель у них не мелкий, священники, монахи, богатые люди. Книжка ведь дорога, иная полкоровы стоит. У самого Василия женское место, щепетильная тут торговля, белила да румяна разложены, зеркальца, гребешочки, щипчики для бровей и всякие прехитрости женского преображенья. Тут тоже потише. Чего кричать, надо вглядеться да поразмыслить.

Иконники тоже, конечно, чинные люди. С некой поры тут и парсуны, изображения смертных, пошли из Флоренских да немецких земель. Диво дивное. Сидит на парсуне иноземный боярин, словно царь небесный, глядит на народ, ухмыляется, а что за боярин и за какое дело его словно святого писали, никому не известно. Икону-то, понятно, покупать не станешь, не продаются ведь божеские вещи. Надо «менять», положить рубль на лоток да отойти, в сторону засмотреться, а продавец незаметно те деньги в свой кошель смахнет, тогда подходи и бери икону. А что делать с парсуной? Парсуну-то покупать можно ли? Да и в какой угол вешать ее и для какой надобности? Хорошее украшенье, да больно уж непривычное.

Иконники, книжники да щепетильники, вот и все тихие люди на площади. Остальные крикуны. Хоть ветошники, хоть цирюльники, хоть блинники, хоть сбитенщики. А уж о праздном народе говорить нечего. Нищие, калеки, юродивые, бродяги, пришлые богомольцы, погорельцы, челобитчики, беглые, тати да лихие люди и всякий незнаемый мизинный народ — толкаются, кричат всяк свое, в драку кидаются, мирятся, тешатся да торгуются.

И уж беспокойней всего, когда нагрянут на Пожар, скоморохи. Собирались их до сту человек с медведями, козами, собаками, и были промеж ними всякие люди, даже разбойные. Вот и нынче у самого Лобного места с пушкой рядом начали свой показ. Расстелили поверх камня ветошь, отдернули запаны, и увидел народ мальца в пух прах разодетого, царской походкой хаживающего туда-сюда.

— А ну кто со мной в свайку? — пищал малец.— Кому жизнь надоела?

Народ сразу смекнул, про что дело, и затих. Сгрудились вокруг каменной кладки теснее, чтоб не пробиться, не потревожить глумцов.

— А кто со мной в сваечку? — кривлялся малец.

Выхватил из-под полы здоровенный нож и стал тыкать чуть не по носам зрителей.

— А мы с тобой в свайку! — ответствовали два дюжих в красных рубахах глумца.

Вышли они, раскорячили ноги, стали засучивать рукава.

— Ну, кто еще с нами?

Народ откачнулся, кто-то креститься стал.

— Так мы одни поиграем! — сказали глумцы, вытащили ножи и вдруг кинулись на мальца.

«Ах!» — пронеслось в народе. У Лобного места сделалась непонятная борьба, выскочили прочие скоморохи в козлиных шкурах и набросили сверху запан. Под ним шевелилось, подпрыгивало, плакало и стонало. Многие уж кругом крестились.

Вдруг запан отлетел в сторону, явился улыбающийся нетронутый малец и, наступив ногой на поверженных молодцов, ножом поигрывая, спросил толпу:

— Ну кто еще со мной в сваечку?

И страшный тут раздался вопль нищего Офромейки:

— Царевич-то Дмитрий жив!

Тут же началось бурление, крики, неразбериха. Кто-то пытался выбраться, кто-то кого-то схватить, но в тесноте драке развернуться негде. Объезжие стрельцы пробивались к Лобному месту, а глумцы и малец в том числе попрыгали в стороны, прихватив свои ветошки.

Быть бы тут большому побою, но спасли колокола. Все храмы да малые церквухи, которых на одном Пожаре было сверх десяти, ударили великим звоном по случаю обедни да государевых именин. И кто-то закричал истошно:

— У Чудова милостыню дают!

Народ качнулся от Лобного места и кинулся в Кремль.

*