Ксения

— А как выскочили мы с Тишкой из-за угла, он вниз покатился. Тишка за ним, и тоже в кат. Я поверху бежал, но у Казны пришлось влево брать, там забор. Тут мы его и потеряли.

— Я бы не потерял,— сказал Нечай, наливая себе из братины.

— Сдуру мы стали кричать, а потом голова пытал, что, мол, за крики? Мы отказались, не кричал, мол, никто и никто не бегал. Знаешь ты ведь Долмата, он бороду оторвет.

— А что, Пронка, не отведать ли нам двойного вина?

— Небогат я, Нечай.

— Эй, хозяин! — крикнул Нечай,— Неси-ка нам сулею двойного, да стопы дай или достаканцы, не будем мы из кружек хлебать.

Тут же перед ними поставили водку в узкой бутылке да на деревянном блюде крошеный присол с луком и хреном. Хозяин знал, что Нечай Колыванов заплатит коль не сегодня, так в другой день.

— И, говоришь, под ее окном?

— В самый раз под царским деревом. Из-под него и выскочил.

Нечай разлил водку по стопам, выпил, ухватил рыбу руками, понюхал.

— Неважна гвоска, не дошла.

— Все тебе нынче не нравится, не в духе ты нынче,— заметил Пронка.

— А посуди сам, чего быть мне в духе?

— Кафтан получил новый.

— Новый?

Нечай двинул плечом, и кафтан треснул. Сняли его с помершего десятского Гаврилки Мамона, а как кафтан был царский и не мог пойти Гаврилкиной вдове, то перешел он к нижнему за Мамоном стрельцу, а нижним был Колыванов. Нечай открыл было рот, чтоб отказаться, ведь мал был кафтан, но объезжая голова Долмат Талдыкин посмотрел на него едким глазом, и не стал Нечай связываться с головой.

— Кардамон, говоришь, да корица? А знаешь ты, Пронка, какие деньги твой кардамон стоит? Разве боярские мы с тобой дети?

— Верно говоришь, не боярские.

Нечай приблизил к Пронке свое молодое лицо, полыхнул голубым глазом, запустил руку в русую бороду, усмехнулся мрачно.

— А хоть бы и боярские, разве допрыгнуть до яблока?

— Какого там яблока, Нечай? — уныло сказал Пронка.

— Райского! Видишь перед собой дерево райское, а в самом верху райское яблоко. Прыгаешь, как пес, а достать не можешь...

— Яблоко...— Пронка вздохнул.— Видал, как хлеб дорожает? Быть этой зимой голоду.

— Голод... Эх, знал бы ты, что такое голод. Душа горит...— Нечай стукнул кулаком по столу, от этого дрогнула стенка корчмы.

— Не томись, Нечай. Разве в бабе правда? Баба соблазн дьявольский.

— Ты бы ее видал.

— Да я-то видал.

— Когда же?

— На красную ж горку ездили в лес. Меня Долмат посылал, шатер там ставили, качели рубили, а потом в карауле ходили. Видал я твою боярышню, бегает, как коза.

— Эх, а что же я-то?

— Ты, вспомни, три дня в Коломенском был.

Нечай взъерошил густые волосы.

— Не отдадут ее за меня.

— Да уж коль воеводой не станешь, точно не отдадут.

— Она-то сама, ты знаешь ведь, из крестьянок.

— То когда было! Уж коли ее Лыковы вырастили, считай, что боярышня. А теперь при самой царевне. Там и приданое, брат, такое, что тебя с потрохами купят.

— Не пасть ли мне в ноги Ксении свет Борисовне?

— Эка, брат, падешь! Ты ногу-то хоть ее видел?

— Челобитье подам.

— Тьфу на твое челобитье. Кто ты таков, чтоб просить за себя сенную боярышню? Князь или гость заморский? Ты ведь стрелец простой, холопишко, буйная голова. Ни кола у тебя, ни двора, ни гроша за душою...— На этом слове Пронка язык прикусил, потому что пивал он всегда за Нечаев счет, хотя и не был скаредой, просто жена да дети, а Нечай птица вольная, удалой воин.

Но Колыванов не заметил огреха. Угрюмо смотрел в стол, тискал в руках сулею, вот-вот, казалось, пискнет она от боли.

— А знаешь ли ты, Пронка, что она меня любит? — спросил он сурово.

— Грех, грех,— пробормотал Пронка.— Молчи хоть об этом. Ничего не знаю, ничего не слыхал.

Нечай усмехнулся.

— Встречаюсь с ней, Пронка, вижу мою лебедушку.

— Ничего не слыхал, не знаю...— бормотал Пронка.

— Каждую седмицу вижу, а то и чаще.

— Да что ж ты болтаешь такое? — прошептал Пронка. Повертел головой, не слышит ли кто.— А ежели дознаваться станут, ежели меня к пытке возьмут? Знают ведь, что мы с тобой сотоварищи.

— А говори все как есть. Я не страшусь. Нечай, мол, Колыванов да Оленка, Лыковых сиротинка, в любви обмирают. Без света и без надежды. Говори! Мы, может, возьмемся за руки да скакнем с Ивана Великого, для того он и надстроен. Или утопимся.

— Утопимся! А ее-то спросил? Ей-то на кой топиться? Она как сыр в масле катается.

— Не понимаешь ты, Пронка. Она, любушка, за мной на край света пойдет. Хоть в могилу.

Пронка еще раз повертел головой.

— Скажу я тебе так, Нечай. Болтай меньше. Ну, ладно я, а кто другой услышит?

— Другой не услышит. Тебе же я верю. Или ты не товарищ мне?

— Я-то товарищ.

— А с кем мне еще говорить? Или человек говорить не должен? Теперь, чуть слово, сразу донос. Чуть что, на дыбу хватают. Оговоры, наветы. А я говорить хочу! Я против царя не замышляю. Я сам себе голова, я жизнь свою строить хочу. И если уж я полюбил, от своего не отстану.

— Да тише ты, тише,— пробормотал Пронка,— ты вот мне гривну обещал.

Нечай порылся в карманах, сыпанул на стол монеты.