Ксения

Где же ты, царь-соловушка? Который день над Москвой сеется дождь, который день стоят холода, приходится печку топить и накидывать шубку. Но на душе тепло. Особенно под утро, после хорошего сна. А снился ей кто-то скакавший на белом коне. Она собирала цветы, пахнувшие сухим полем, а он промчался мимо, не глядя, так, что пришлось отшатнуться, и только потом, когда столбом взошла пыль, он вздыбил коня, обернулся, и сквозь распавшуюся пелену она увидала его лицо, вспыхнувшую улыбку, нездешний иноземный наряд и вскинутую руку с рудо-желтым взвеянным к небу платком. Потом конь совершил невиданной силы прыжок и унес всадника прямо в небо, а она осталась обомлевшая, с прижатым к груди букетиком жестких цветов.

«Ах, какой сон! Тому, видно, и быть,— подумала она.— Это он мне снился». И сердце сжалось сладко, болезненно, а на глаза навернулась слеза.

Сквозь эту слезу, как в кривом пыльном зеркале, поплыли вкруг стены и потолок новой горницы. Прямо над головой в желтого сукна подволоке расхаживала изумрудная птица с красной гроздью в клюве, а рядом с птицей сидел зверек и смотрел на нее почтительно, как слуга на хозяйку. Дальше расходились замысловатые узоры с виноградными лозами и плодами, а между окном и резной ореховой подпорой возлежал золотой лев, озирая горницу строгим глазом.

Она еще тут не привыкла. Вот ведь и окно. Такого ни у кого нет во всем царском дворе. Она настояла, чтоб делали большое, стекольчатое, да не простого стекла, а цветного венецийского с окончиной из белого крепкого олова. И глухих заволок не разрешила, только ставни, обитые скарлатным сукном. Да и само окно было не глухое, а растворное с серебряными ухватными кольцами и серебряной же задвижкой. Окно ночью не велено открывать, но она оставляет щелку, и это секрет, который знают лишь Марфа с Оленкой.

Вот и сейчас сырой майский воздух колышет прозрачную шторку, и слабый рассвет помалу высветляет ее расписную горницу. Скользит по глазурным кафлям печи, оживляет стену, обитую золотистой тканью, разгоняет тьму в переднем углу. Там спит Оленка. Слышно ровное ее дыханье, и белый ворох волос уже виден на темной шкуре.

Интересно, что снится Оленке? Она старалась припомнить, разглядеть внутренним взором лицо того, на белом коне. Но оно уже удалялось в глубину сознания, и только та вспышка, которая соединила их взгляды, еще горела в душе, и снова у нее сжималось сердце.

Кончалась ночь на Бориса. Наступал день. Именины батюшки. Великого государя, царя, самодержца всея Руси. А для нее милого родителя, наказчика да советчика, ласкателя да защитника, который сулил ей сладкую жизнь и счастье.

*

А в тот же час под соловьиным деревом, под окном Ксении, в сером тумане дождливого утра безмолвно стоял человек в черном монашьем куколе и, слившись с деревом, охватив его длинными руками, жадно смотрел в чуть приоткрытые ставни, различая малое движение шторок и, как казалось ему, дыхание спящих. Глаза его блуждали по брусяной стене хором, выискивая каждую засечину, и руки сжимали ствол, впиваясь в его кору, как если бы впивались в стену. Напрягались ноги и тело, потому что мысленно он уже карабкался по стене и проникал в комнату, пробирался к резной лавке, на которой спала она. Только взглянуть, только прикоснуться жаждущим взором, только увидеть ее простоволосой, раскинувшей руки, незащищенной... Потом так же крадучись отойти, выпрыгнуть в окно, помчаться, вздымая руки, и, может быть, приподняться, как птица... Только взглянуть...

Тяжело дыша, он обернулся. Нужно идти, светает.

Хорошо хоть, туман оседает к реке. И эта морось. Вторую седмицу морось. Надвинул куколь по самые брови, огляделся еще раз, пошел от дерева.

— Эй! — вдруг слабый возглас.

Стрельцы! Выступили из-за ближней стены. И побежали сразу, пригнув бердыши. Он скакнул в сторону и катышем кинулся с откоса. Первый стрелец запутался неловко и покатился вслед за ним. Но где там с бердышом да саблей! Он уже был внизу и побежал к деревянной стене, что вела к реке от казны. Еще несколько шагов, и он ловко переметнулся на ту сторону, а там уж мимо Судной палаты и двора князя Сицкого достиг стен Чудова монастыря. Вдалеке слышал крик: «Имай! Имай!» Но они безнадежно отстали. С детства бегал он хорошо. Пригнув голову, стелющимся шагом догонял иную лошадь. А тут неуклюжие стрельцы.

— Куда там! — произнес он вслух и усмехнулся.

Но ярость билась в груди. И, проходя мимо забора, схватил кол, с силой дернул, развалив целую заплетину, а потом хряснул колом по забору так, что кол разлетелся в щепы.

— Смотрите же,—сказал он,— не долго буду от вас бегать.

*