Крыши наших домов

Здесь мы с тобой разные. Я люблю тишину границы. Люблю, когда белка берет у меня с ладони леденец, а возле дозорной тропы пасется выводок рябчиков. Как-то раз я ездил в Беловежскую пущу. Сидел с начальником заставы, разговаривал. Вдруг крики, вопли, бегут женщины. «Спасите! Мы тут коров доили — вдруг три зубра». Пришлось отогнать зубров сигнальными ракетами. Вот что я люблю. Город давит меня. Так что ты, Максимка, врешь! Ты даже рыбу не приедешь ко мне ловить, потому что дожил до тридцати лет и не научился надевать червяка на крючок. И что корюшка не травка, а рыба, я знаю не хуже тебя, просто дал тебе возможность повеселиться, милый мой! Думая это, я даже не слушал, о чем говорил Максим. Пришлось прислушаться.

— Выйдешь из порта — обрати внимание: парни прогуливаются. Это фарцовщики. Будь моя власть, я бы их всех до одного из Ленинграда вытурил. По мелочи унижаются, за жвачку рубли дают, над подтяжками слюни распускают. А иностранцы, особенно из ФРГ или американцы, просто в восторге. Наших ребят, пограничников, пытаются иной раз купить. Положат шоколад или журнальчик вроде «Варьете», чтоб голенькие на обложке виделись, нацелят фотоаппарат и ждут: клюнет? Не клюнет? И морды вытягивают, когда мы требуем убрать это барахло. «Ах, неужели мы не можем сделать подарок русскому солдату!» Тех, кто там, за воротами, ждет, уговаривать не надо. Они за пару носков волосья друг дружке выдергают.

Ну, положим, таких длинноволосых пижонов я и в Бресте видел немало. В немыслимо расклешенных штанах с пуговками внизу, в разноцветных свитерах, хотя на улице лето, и чтоб сигареты были только «Леди Астор» или «Кемэл». Они с презрением смотрели на меня, а я на них. Обычно они толклись у гостиницы «Буг».. Нет, для меня они не были новостью.

Я немногим старше их, но как по-разному мы росли! Для меня оказалось трагедией, когда медицинская комиссия признала: не годен. Я часто болел в детстве, и вот на комиссии выяснилось, что у меня что-то не в порядке с печенью. Максим был здоров, как бегемот, он прошел комиссию без сучка без задоринки, а мне сказали: «Не годен!» Я пошел к начальнику училища и положил перед ним все документы. Не свои — отца. И заявление: «Я, сын, пограничника, погибшего в первые дни войны, не хочу другой дороги в жизни, как служба на границе. Прошу отменить решение медицинской комиссии...» Генерал, посмотрев на меня поверх очков, сказал, что отменить-то он может, а вот печенка моя останется. Тогда я брякнул:

— А где она у меня, товарищ генерал?

Нет, никому из нас — из всего класса — в голову не приходило заняться коммерцией, хотя в Алма-Ату приезжало много иностранцев. Я не знаю почему. То ли нас так воспитывали — но ведь и этих же не учили бизнесу! Тут что-то другое, чего я еще не могу понять и объяснить. Говорят, время такое. Наводим мосты. А вон она, книжка, у Максима на столе — М. Пришвин. «Рассказы об охоте»... И «Страж башни»...

Мы не заметили, как прошло два часа. Максим должен был идти на досмотр иностранного судна, я — в управление.

— Оставь чемодан у меня, — сказал Максим. — Привезу домой, все равно ведь придешь на пирог с корюшкой. Вот тебе адрес (он написал на листке бумаги). Схватишь такси, так проще. Увидишь Володьку, скажи, пусть тоже приходит.

— Слушаюсь, товарищ капитан!

Я вышел из порта.

Город ожил за эти два часа, и на стоянке такси возникла очередь. Пришлось долго ждать. Дождь не прекращался, люди ежились, поднимали воротники. А у нас там, под Брестом, солнце греет вовсю, и цветут яблони.

«У нас...» Теперь это было уже не «у нас», не у меня, во всяком случае.

Я вспомнил разговор с Максимом и невольно улыбнулся. Как все-таки странно! Предположим, были бы мы заводскими инженерами, встретились и, конечно же, заговорили о своем производстве, своих заводских делах. Сегодня был тоже производственный разговор, с той лишь разницей, что такое у нас «производство». Тут уж ничего не попишешь. А Максим все-таки молодчина, и я самую малость позавидовал ему. Он-то успел и увидеть, и сделать больше, чем я.

Вечером к Максиму пришел Володька.

Я не застал его днем в управлении. Мне сказали: уехал и сегодня не вернется. Но вечером Максим позвонил ему, и он пришел, ткнул меня куда-то в ухо оттопыренной губой и сказал то же, что и Максим:

— Старый черт!

Он оглядел меня своими рыбьими глазами, и вдруг я увидел в них и нежность, и грусть. Это было сущей неожиданностью, потому что, сколько я помнил, его глаза не выражали ровным счетом ничего.

Володька был холост и объяснял это свое состояние просто:

— Не успею втрескаться, а она уже бежит от меня. Для любви нужно время. Одна фея так и сказала: «Подозрительный вы тип! Надо бы сообщить куда следует, где это вы так много работаете».

Казалось, он не мог еще поверить, что это сижу именно я. Время от времени он дотрагивался до меня — это было ласковое прикосновение. Я и не предполагал, что Володька может быть таким.