Крыши наших домов

Я шел и вспоминал, и гнал от себя воспоминания, а они лезли, назойливо, как весенняя мошкара, да хуже, чем мошкара, потому что от них нельзя было отмахнуться. Один только раз я почувствовал облегчение. Возвращаясь с границы, дал здоровый крюк и вышел к старой кряжистой сосне. Когда-то, еще до войны, чьи-то добрые руки укрепили на ее макушке тележное колесо. Кто-то хотел, чтобы прилетали аисты, селились на этой сосне, выводили потомство. Началась война, немцы пришли сюда в первый же день. И — рассказывали очевидцы из соседних сел — согнали пленных мостить дорогу. Немцы уже устали убивать просто так, им надо было пощекотать себе нервишки, убивать с фантазией. Кто-то из них сообразил загонять пленных на колесо. «Прыгай!» Человек прыгал, в него стреляли влет, как в утку на охоте. Не прыгал — тоже стреляли. Раненых добивали на земле.

Где-то в этих краях погиб мой отец.

Аисты никогда не селились и не селятся на этой сосне, они облетают ее стороной, и никто не может объяснить почему.

Только в тот день мне стало легче. Просто своя собственная боль показалась ничтожной в сравнении с тем, что я мог увидеть лишь мысленным взором.

Да, я должен был радоваться, что уезжаю отсюда.

— Знаю я те места, — говорил мне мой начальник заставы. — И комары там жрут точь-в-точь как у нас. Разве что водички кругом побольше — болота. А в общем, правильно, что едешь!

В Ленинград поезд пришел ранним утром. Моросил мелкий холодный дождик. Толпа приехавших растекалась, и я остался один на привокзальной площади. В Ленинграде я был впервые, и то, что открылось мне в этой площади, было унылым: какой-то канал, закрытые облезлые ларьки, серые дома, будто насквозь пропитанные влагой. Дождик лил и лил, уже через несколько минут моя шинель набрякла и отяжелела.

Здесь у меня есть мой друг. Мы вместе окончили школу и пошли в училище — еще там, в Алма-Ате. Переписывались редко, я даже не знал, где он живет: Ленинград, в/ч номер такой-то, вот и все. Но я знал, что он работает в порту на контрольно-пропускном. пункте. В управление мне было еще рано. Оставалось одно: взять такси и ехать в порт. Вдруг Максим окажется там?

Я не ошибся (или просто повезло): я позвонил на КПП, и вдруг в трубке раздался заспанный голос:

— Капитан Субботин слушает.

— Ну слушай, слушай, — сказал я.

— Кто это? — очень строго спросил Максим.

— Капитан Лобода. Если, конечно, вы, капитан Субботин, еще помните такую фамилию.

— Не может быть! Где ты?

— Да здесь, в проходной.

Вот когда он заблажил не своим голосом:

— Андрюшка! Стой на месте. Я мигом! Сейчас...

Я стоял, поставив к ногам тяжелый чемодан, курил и смотрел. Отсюда, от проходной, хорошо был виден порт. Над пакгаузами и складами поднимались корпуса судов, мачты, дымки, а над ними двигались, легко плыли стрелы кранов. Я не заметил, как на меня налетел Максим. Как положено, мы помяли друг друга.

— Старый черт!

— От такого слышу.

— Почему не сообщил, что приедешь?

— Зачем?

— Встретил бы честь по чести.

— С почетным караулом?

— Ага. И с оркестром. Где Лидка?

Вот оно!

— Лиды нет, Максим.

Он пристально поглядел на меня, еще не понимая, что я сказал. Пришлось коротко объяснить, что случилось. Он выслушал меня молча и спохватился:

— Чего ж мы тут стоим? Пойдем, пойдем, никаких пропусков тебе не надо. У меня два часа свободного времени.

Я шел, осматриваясь с любопытством. Просто я никогда не видел настоящего порта. То, что открылось мне у проходной, теперь выглядело иначе. Все словно бы выросло. Меня давила огромность кранов и кораблей; легкими казались только чайки, которые летали над водой, вскрикивая протяжно и печально.

— Это здорово, что ты приехал! — говорил мне Максим. — Остановишься у меня. Я освобожусь в двадцать ноль-ноль, позвоним Нинке, пусть закатит пирог с корюшкой! Погоди, а зачем ты приехал? В отпуск?

— С этого надо было начинать, — засмеялся я. — Приехал принимать заставу.

— На тихую жизнь, стало быть?

— Почему?

— Граница нынче не та, старик, — авторитетно заявил Максим. — Настоящее дело теперь у нас. Не веришь? Я тебе такое покажу и расскажу — ахнешь! Кстати, можешь сегодня встретиться еще с одним другом.

— С кем же?

— Володька Семенов здесь.

— Где здесь? В порту?

— Нет, он в госбезопасности, майор. И все такой же — помнишь?

С Володькой мы учились в Алма-Ате, потом он уехал в Москву, и мы потеряли его из виду. Как это у Симонова: «Встретиться — это здорово, а писем он не любил». Мы все не любим писать.

Володька был длинный, рыжеватый, с сухими, как солома, разлетающимися волосами, длинным носом и уныло оттопыренной нижней губой. Кроме того, у него были бесцветные глаза, и его охотно брали статистом на киностудию, когда снимались фильмы о войне: он всегда играл «фрицев».

КПП занимал небольшое двухэтажное здание возле самого причала. Солдаты-пограничники в плащах прошли мимо нас по коридору — должно быть, сменялись наряды.

— Сейчас найдем чего-нибудь пожевать — говорил Максим, стягивая шинель. Я увидел его орденскую планку — Красная Звезда — и удивленно спросил:

— Это за что?