Крыши наших домов

Я не должна была, конечно, писать тебе, но силенок не хватило, вот и пишу. Ты удивлен, что письмо из Алма-Аты? Я здесь уже почти три месяца, как после тяжкого сна. Приходится расплачиваться за глупость, подлость свою перед тобой, за все на свете. Я не прошу у тебя прощения, знаю, что такое не прощается, да и не надо просить. Но мы были с тобою не чужими, и это дает мне право рассказать тебе, хотя бы коротко, что произошло.

Человек, которого я любила и который казался мне верхом совершенства, оказался маленьким, самовлюбленным, гадким существом. Трудно представить себе большего мещанина, чем он. Я не понимала всего этого тогда, когда он закрутил меня, закружил своим блеском, красивыми фразами, показной заботой. Глаза же открылись тогда, когда он повез меня на дачу к своему начальнику и — мне стыдно об этом писать — намекнул, что, если я буду к начальнику благосклонна, от этого зависит наше счастье. Я уехала на автобусе в город, а потом в Алма-Ату, к родителям.

Недели две назад встретила на улице твою маму, испугалась, что она меня увидит, разнервничается, и спряталась, а потом шла следом и плакала. Я написала Быльевым, узнала твой новый адрес — просто захотелось поделиться бедой. Как ты? Очень хочется знать про тебя, но я не вправе рассчитывать на то, что ты ответишь».

Мне было душно, я рванул галстук и ворот рубашки. Почему всегда мотыльки летят на огонь и падают, обжигая себе крылья? Ведь этого до сих пор не знает никто!

Шустов обернулся и всматривался в меня, будто стараясь догадаться, как я перенес это письмо. Я держался спокойно. Не знаю, удалось это или нет, но Шустов сказал с видимым облегчением:

— Слушай, Андрей, я заберу полуторку. Продукты кончаются, надо в город.

— Поезжай.

— Тебе в магазине ничего не требуется?

Я достал пятерку и протянул ему. Мне надо день отдохнуть. Всего день за месяц. Я хочу провести его один. Возьму удочки и уйду на озеро, черт с ними, с комарами! Так вот, на эту пятерку мне требуется десять пачек сигарет — «Шипка» или там «Солнце» — и еще пол-литра «Столичной». Я имею право отдохнуть один день за целый месяц такой ненормальной жизни.

Шустов спрятал мои деньги и, кивнув на прощанье, уехал. Он вернется поздно, это хорошо, я сегодня никуда не пойду. Я не усну, это уж точно — мне не уснуть сегодня. И ни с кем на целом свете, таком большом и умном, не посоветоваться мне, не у кого спросить: «Люди! Что же теперь делать?»

Чернецкий проходил мимо окна с охапкой дров, и я окликнул его. Пусть он сегодня проведет боевой расчет, Чернецкий испуганно спросил:

— Вы заболели? У вас такой вид...

— Да, — сказал я, — наверно, заболел. Но ничего, ничего. Это пройдет...

Я не гасил свет: Шустов, вернувшись, зайдет ко мне. Я не ошибся. Он принес мне сигареты, а потом одну за другой начал ставить на стол бутылки с боржоми. Тринадцать бутылок боржоми, на всю оставшуюся трешку.

— Пей, — сказал он, — пей, Андрюша, сколько влезет. И не сердись на меня. Так лучше.

Я не сердился. Он похлопал меня по плечу, и я поймал себя на том, что мне хочется уткнуться ему в грудь, точно так же, как это сделал Вася Егоров в госпитале.

8

Я не был в Каменке четыре дня и на пятый решил, что надо ехать. Незачем мучить себя. Видеть Майю было для меня необходимостью. Мне ее не хватало, как не хватает воздуха водолазу. Я тоже задыхался и знал, что это пройдет сразу же, едва я увижу ее. Знал я и другое. Меня не обмануло письмо Лиды. Стоит только ответить, написать — приезжай, и она будет здесь уже на следующий день, и все вернется ко мне. Больше она никогда не оставит меня; это будет нежная, заботливая, внимательная жена. Всю жизнь она будет заглаживать свою вину передо мной. А я не могу написать, не могу простить, не могу солгать — судите меня! Я уже переболел, пережил все это. И даже если мы окажемся вместе, между нами всегда будет незримо стоять тот. Он разделил нас. Лиду было жаль, очень жаль, просто так, по-человечески. Но мне не хватало Майи. Я вспоминал покачивающуюся лодку и тихий голос Майи: «Я тоже знаю, что такое одиночество, Андрей...» И еще — синее пальто, опаленное огнем. Лида никогда не бросилась бы к горящему человеку.

А потом — я ведь обещал приехать. Майя сама просила меня об этом.

Но сначала мне позвонили из Каменки. Звонила секретарь сельсовета, сказала, что Чугунков забрал свои документы и сегодня уезжает в Ленинград. Я битый час просидел у телефона, разыскивая Володьку Семенова, и нашел наконец.

— Встречай своего приятеля, — сказал я ему. Володька хмыкнул в трубку.

— Занятное получается кино, — сказал он. — В общем, спасибо. Освобожусь — обязательно приеду, посидим с удочками. У меня леска есть, ноль-два, японская — закачаешься! Акулу выдержит.

— Ну, акул я здесь пока не замечал. Впрочем, приезжай, может, и повезет тебе на акулу-то.

— Ну-ну, — опять хмыкнул он на прощание.