Крыши наших домов

Все то, что случилось там несколько минут назад, было настолько непонятным и казалось таким до обидного неоправданным, что я даже подумал, не ошибся ли. Да, не ошибся. Майя просто очень холодный человек. Даже ее откровенный поначалу разговор о том, что она ждала меня все эти дни, вдруг обернулся совсем в другом свете. Странная откровенность! Зачем она понадобилась Майе? Как можно было после нее так, сразу, замкнуться, упрекнуть меня в слабости? Я ни черта не понимал в том, что случилось. Мне нужны были ее добрые руки, а вместо этого: «Почему вы пришли именно ко мне?» Как будто ей было очень противно, что я пришел именно к ней со своей потерянностью, своим смятением, одиночеством. Ладно, пусть, сказал я себе. Я больше не приду к Майе.

Мало-помалу в кабинете председателя начинает собираться народ, по большей части молодежь, а ко мне подходит Кровяков, и мы здороваемся, как старые добрые знакомые.

— Чугунков уезжает, вам доложили?

— Да, спасибо. Сам видел, как уезжает.

— Деталь одна есть. «Когда должок отдашь?» — спрашиваю. А он мне: «Ты не волнуйся, у меня на днях этих самых монет будет до верхней губы». Откуда бы, товарищ капитан? Кажется, он не работает нигде?

— Похвастал, должно быть, — как можно равнодушнее ответил я.

Ребята шумят, рассаживаясь, разглядывают меня — со многими встречаюсь впервые, — а я с любопытством разглядываю их. Вдруг вижу у одного парня на куртке медаль, наша — «За отличие в охране Государственной границы СССР». Стало быть, специально надел ради такого случая.

— Это у вас за что?

— Служил на границе, товарищ капитан. Ну и... было, в общем, дело.

— Где служили?

— В Заполярье.

Мы знакомимся. Это очень здорово, что среди дружинников есть бывший пограничник. Будет хорошим помощником этот парень с черными руками тракториста.

— Можно начинать? — спрашивает Кровяков.

— Начинайте, — отвечаю я. Он недоуменно смотрит на меня. — Начинайте же, — повторяю я, — вы же командир дружины. Никто вашу дружину не распускал, и никто вас от этих обязанностей не освобождал — так ведь?

Кровяков встает, и шум смолкает. Запинаясь (он не мастак на речи), говорит, что после долгого перерыва дружина в селе Новая Каменка возобновляет свою работу и что слово для постановки задач имеет капитан Лобода. Выкрутился все-таки, хитрец! Он поглядел на меня с чертенятами в глазах: нет уж, брат, кажется, говорит он, ты здесь старший, ты и начинай.

Теперь все постороннее для меня исчезает. Теперь для меня существует только дело. Только эти ребята, притихшие, глядящие на меня, и я знаю, что от меня зависит, насколько серьезно они поймут, что от них требуется.

— Теперь домой? — спрашивает водитель. Теперь можно было и домой. Уже поздний вечер, я не успел отправить на границу наряды, это сделал Чернецкий. Сегодня у нас пятница — баня и кино. Усталые солдаты ждут этого дня, как манны небесной. Из бани они вылезают красные, распаренные, но только один Гусев способен выскочить и — в ручей. Зимой, рассказывали мне, он вываливается прямо в сугроб и постанывает от наслаждения, а пар от него идет такой, будто в снег воткнули раскаленный добела рельс.

Значит, баня, кино, отдых.

Я тоже пойду в баню и потом буду смотреть фильм. Надо как-то убегать от навязчивых мыслей. Но чем больше я удаляюсь от Каменки, тем острее хочется приказать водителю: «Давай назад, в Каменку», — и опять оказаться в комнате Майи, в комнате с книгами и загадочной улыбкой Нефертити и дурацкой серебряной печкой. «Вы ничего не поняли, — скажу я ей. — Совсем ничегошеньки. Мне трудно, очень трудно без вас. Пусть я ошибаюсь, пусть потом окажется, что у нас несовместимые и противопоказанные друг другу характеры, но я хочу быть с вами сейчас, вот и все». Она может спросить, верю ли я в любовь с первого взгляда. А я расскажу, как у меня замерло сердце тогда, когда я увидел ее впервые, из окна председательского кабинета.

Ладно, пусть, сказал я себе. Я не вернусь в Каменку и ничего не расскажу Майе, и теперь только один господь бог знает, когда мы увидимся снова. У меня такое ощущение, будто она взяла и оттолкнула меня обеими руками и стоит так, вытянув руки вперед, обороняясь от меня.

Ладно, пусть. Ты же знал, что не надо придумывать себе счастье. И хватит об этом. Иди-ка лучше в баньку. У Шустова и веничек для тебя припасен, строгий такой веничек, очень серьезный веничек, после которого покажется, что ты заново родился на белый свет.

Я не замечаю дороги. Водитель не включает фары — еще светло, начались белые ночи. Даже здесь, на дороге, к которой вплотную подступил лес, стоят прозрачные сумерки. Каждый поворот дороги я отмечаю почти механически. Неподвижность сосен и придорожных камней не отвлекает меня. Сейчас начнется тряска, сказал я себе. В одном месте дорога шла гребенкой. Я не предупредил водителя, чтобы он сбросил газ. Он сам знает эту дорогу, как таблицу умножения.

Он действительно притормозил, едва только мы вырвались на «гребенку», и вот тогда я увидел метнувшуюся в лес человеческую фигуру.

— Стойте!

— Да это наш, — смущенно сказал водитель, — Костюков. Я его хорошо разглядел.