Крыши наших домов

По дороге Гусев рассказывает, что он все-таки нарвался на наряд и спрятался за поваленным деревом. Двое, видимо братья Егоровы, прошли мимо. Он не может точно сказать, кто это был. Зато я знаю точно, что Гусев не ошибся и мимо него прошли братья Егоровы.

Они выходят на нас, они уже предупреждены, что я на границе. Старший наряда Василий Егоров спокоен. Нет, ничего подозрительного за время несения службы замечено не было. Они уже трижды прошли вдоль контрольно-следовой на своем участке.

— Идемте.

Гусев приводит нас к полосе, останавливается.

— Вот, товарищ капитан.

На сырой земле видны следы, причем «хитрые»: Гусев прошел «задним ходом».

— А это что?

Егоровы молчат, Так и стоим молча.

— Заровняйте след!

Я включил фонарь и повел лучом по полосе. В круге света появились мокрые комья земли, и каждый из них отбрасывал густую длинную тень. Я навел фонарь на то место, где были следы, и не увидел их!

На этой сырой, раскисшей, расползающейся земле след был виден только тогда, когда луч света падал на него прямо. Наряд же, двигаясь, высвечивал полосу вперед по движению. Но это тоже никак не оправдывало Егоровых. Они не первый день на границе и должны знать, как смотреть ночью. Значит, просто были невнимательны.

А другие наряды, те, которые расположены в тылу? Они ведь тоже пропустили Гусева!

На заставу возвращаюсь подавленный, усталый, злой. Завтра надо доложить обо всем этом полковнику, и разговор будет неприятен нам обоим, потому что я не могу прятаться за чужие ошибки и просчеты.

А утром, едва я пришел на заставу, старшина доложил о чрезвычайном происшествии. Гусев ударил Аверина.

— В чем дело? — спросил я старшину. — Почему была драка?

— Аверин назвал Гусева провокатором.

— Не понимаю.

— Они тут целый час митинговали. Аверин говорит, что Гусев должен был по дружбе предупредить ребят. Его поддержал Костюков. Аверин крыл Гусева последними словами, а тот только сопел да сучил ногами. Ну, а после «провокатора» не сдержался, встал и жахнул ему.

— Дело-то худо, Евстратий.

— Сам знаю.

Прошу дежурного прислать ко мне Чернецкого, Балодиса и Надеина.

Балодис — секретарь комсомольской организации, кандидат в члены партии, мы четверо — коммунисты. Сидим и не знаем, что делать. Я уже позвонил полковнику Флеровскому. На другом конце провода его густой, с хрипотцой, добродушный голос:

— Ну, как у вас?

— Плохо, товарищ полковник. Дальше некуда.

— Даже так? Говорят, пессимист — это хорошо информированный оптимист. Давайте по порядку, что именно плохо.

Рассказываю ему все по порядку. Полковник долго не отвечает, и я спрашиваю:

— Вы слышите меня, товарищ полковник?

— Да, — говорит он и снова молчит. Наконец: — Что вы там решили?

— Пока ничего. Сидим и думаем.

— Долго будете думать?

— Долго, товарищ полковник. Речь-то идет о живых людях.

— Это я знаю не хуже вашего, товарищ капитан. Позвоните и доложите, что надумали.

Все. Разговор кончен. Видимо, полковник расстроился не меньше меня. Когда я кладу трубку, Надеин встает и просит слова. Он не ждет, пока выскажемся мы, старшие по званию.

— Я думаю, надо собрать всех комсомольцев. В два приема, чтобы и те, кто в наряде, участвовали. И решить всем вместе.

— Демократия, — усмехается Чернецкий.

— Не в том дело, товарищ младший лейтенант. Я хочу, чтобы все поняли, что у нас творится. Хочу, чтобы в первый раз, как я здесь, был настоящий разговор. У нас никогда не было настоящего разговора. Вот диспуты были, сами же вы проводили: о любви и дружбе или «Моя любимая книга»...

Чернецкий, вспыхнув, смотрит на меня, а Надеин садится, по-прежнему спокойный, ровный, хотя, должно быть, очень нелегко дался ему этот ответ младшему лейтенанту.

— Диспуты на эту тему, — поясняет Чернецкий, — в плане работы, утвержденном политотделом. Это я так, для справки.

До сих пор молчавший Шустов в упор спрашивает Чернецкого:

— А вы что думаете обо всем этом? Как-то вы все в сторонку норовите, товарищ младший лейтенант.

До чего же у Чернецкого отвратительная манера пожимать плечами! Словно кокетливая барышня, которую спрашивают, придет ли она на свидание.

— Дело в том, товарищ старшина, — начинает он, — что уставом нам, офицерам, даны большие права, но мы мало пользуемся ими, предпочитая воспитывать да воспитывать. Вот, казалось бы, мелочь: повар Костюков сходил в самоволку, а товарищ капитан не отреагировал. («Это верно, совсем забыл!») А уже создан прецедент. Так это или я ошибаюсь, товарищ капитан?

— Правильно, Кирилл Петрович.

— За эту неделю, что вы здесь, люди почувствовали ваш либерализм. Если бы вы поставили себя жестче не со мной, а с солдатами, драки, может быть, и не было бы.

Вон ты куда загнул, дорогуша! Быстро высказался. А впрочем, это и к лучшему: незачем таскать камень за пазухой. Я даже почувствовал уважение к Чернецкому.

— Значит, вы не согласны с предложением Надеина?

— Согласен, — бросает он. — Однако это не исключает других мер.

— Совершенно верно, — отвечаю я. — Не исключает.