Крыши наших домов

«Господи, только бы она не вздумала рожать сейчас, тогда все, конец. Только бы не сейчас...»

И когда наконец совсем рядом замелькали тени, когда вспыхнул в темноте ослепительный желтый глаз фонаря, Татьяна засмеялась. Она сидела на санях и слушала, что там докладывает Серегин, о чем спрашивают ее — она тихо смеялась и вдруг заплакала, всхлипывая и шмыгая носом.

— Ну и дура, — говорила ей Аня, когда Пижон снова потащил сани. Она гладила Татьяну по спине, по голове. — Дура ты, дуреха несусветная! Здесь же граница все-таки. Испугалась?

— Еще как! — всхлипнула Татьяна.

Теперь еще двое солдат шли за санями на лыжах. Они проводят их до того места, где застрял бульдозер. Дальше дорога была уже чистая...

Серегин поехал в комендатуру, а Татьяна кинулась к Антонине Трофимовне. Надо было позвонить домой. Врать, что доехали благополучно, не имело смысла: с шестой заставы, конечно же, сообщили о том, что они застряли.

Голос у Дернова был тревожный, он кричал в трубку, хотя вполне можно было не кричать.

— Обратно только на машине... Ты слышишь? Как ты чувствуешь себя? Танечка, как ты чувствуешь...

Сказав Антонине Трофимовне, что она придет позже, Татьяна снова побежала в больницу. В палату ее не пустили. «Хотите ждать — ждите здесь». Она села в крохотном коридоре на табуретку, расстегнула пальто, сняла шарф и прислонилась к стене. Стена была теплой: должно быть, с той стороны топилась печка.

То, что случилось сегодня — все страхи, все отчаяние, — отступило куда-то, и Татьяна испытывала ровное чувство покоя: такое бывает всегда, когда человек проходит через что-то трудное. Это как выздоровление после болезни.

Мокрые ноги не беспокоили ее, есть она не хотела. Тепло разморило ее, она даже поторапливала себя — спать, спать, спать... Но сон не шел.

Она обрадовалась, когда чуть приоткрылась входная дверь: вернулся Серегин.

— Можно? — шепотом спросил он, будто здесь был не коридор, а сразу начиналась палата. — Ну, как там?

— Никак, — сказала Татьяна. — Садись. Ты чего пришел?

— А что мне делать? Все равно не заснуть. Дал Пижону сена, а вам вот... — Он протянул Татьяне сверток. В газете было несколько кусков хлеба, густо намазанных маслом.

— Кормилец, — засмеялась Татьяна, пододвигая второй табурет. Серегин сел, поджимая ноги, потому что на синем линолеуме уже отпечатались мокрые следы его валенок. — Расскажи мне чего-нибудь. Как ты там, на «гражданке», жил? У тебя отец артист, кажется?

Серегин кивнул. Он прислушивался к больничной тишине и, казалось, не хотел разговаривать.

— Вот и расскажи мне про театр. Как артисты живут?

— Нормально, — ответил Серегин. — Только я не знаю... Я отца только на афишах вижу и на улице встречаю иногда. Здрасте — до свидания. Так что, когда товарищ лейтенант за ту стрельбу пригрозил отцу написать, — ему это было бы до лампочки. А вот у вас отец...

Он даже как-то протянул эти слова — не то восторженно, не то с завистью.

— У меня нет матери, — сказала Татьяна. Ей вдруг стало жаль этого парня и стыдно оттого, что она на него кричала сегодня и сердилась — зря, конечно. — Ну и ладно. Расскажи о чем-нибудь другом.

— О чем? — усмехнулся Сергей. — Учился в школе, работал электриком — целый год, потом сюда. А вот я хотел вас спросить...

Он замялся. Татьяна сказала:

— О девушке?

— Ну, — сказал Серегин.

— Не «ну», а «да».

— Ну, — снова сказал Серегин. — Тут дело такое... Как вы думаете, крайности сходятся?

— Не сходятся, по-моему.

— Я тоже так думаю. У нас никак не получается. Всю дорогу ссоримся. Даже по почте. Это только у вас как-то получилось с товарищем лейтенантом.

— А почему ты думаешь, что мы — крайности?

— Да так... Разные вы очень. Мы с ребятами между собой говорим, конечно...

— Я, пожалуй, вздремну, — сказала Татьяна, откидывая голову к теплой стене. Она уже не хотела ни о чем говорить. Лучше на самом деле заснуть и поспать хоть немного. Идти к Антонине Трофимовне уже поздно; неловко вторгаться к человеку в такой час.

Она заставила себя заснуть, а очнулась оттого, что кто-то тряс ее за плечо.

— Девушка! Слушайте, девушка...

Она просыпалась медленно, с трудом; во всем теле была странная, давящая тяжесть, трудно было даже открыть глаза.

— Что?

— Она родила.

— Что?

Серегин спал рядом, уронив голову на ее плечо, и не проснулся.

— Я говорю, родила. Три семьсот. Девочка. Вам есть куда идти?

Татьяна растолкала Серегина, тот проснулся нехотя.

— Идем.

Теперь можно было идти к Антонине Трофимовне.

Из комнаты Антонины Трофимовны дверь вела прямо на почту. В халатике, заспанная, Антонина Трофимовна села за коммутатор.

— Кого вызывать, полуночница?

— Квартиру старшины.

Но сначала комендатура интересовалась, кто это звонит в такое время и зачем; заставу все-таки дали, и трубку сразу взял Коробов. Должно быть, он так и не уходил домой с заставы.

— Валентин Михайлович! — закричала Татьяна. — Дочка у вас, слышите? Три семьсот.

— Не дочка, а сын Наташка, — засмеялся Коробов. — Аня, Аня-то как?

— Все хорошо. Вы слышите? Все хорошо.

— Я тебя слышу, Танюша, — неожиданно раздался в трубке голос Дернова. — Отдыхай, родная.