Крымский мост

Он подумал секунду. И твердо сказал:

– Да, знаю!

– Он был подвергнут радиации! – повторила она. – За то, что оценивал роль русского масонства как деструктивную и абсолютно антироссийскую. А потом он куда-то вообще пропал. Поговаривали, что в Париже, в Булонском лесу, был убит какой-то видный масон из эмигрантов… Но это – из области догадок.

– Спасибо, что развеяли мои сомнения, – холодно-вежливо попрощался Олег Павлович.

Походил немного по кабинету. Вернулся к столу. Стал разбираться дальше с содержимым рыжей папки:

– Так это, значит, брат. Ну, и что этот двоюродный брат нам оставил? Воспоминания? Размышления?

Мировой перебирал сложенные в папку листы, пока не наткнулся на один, остановил взгляд и принялся читать.

* * *

«Завещание последнего масона

Я пишу это письмо в те дни, когда Великий архитектор Вселенной уже призывает меня для отчета о проделанной мною работе в этой долгой-долгой истории под названием жизнь. Я пишу это обращение к тем, кто сегодня, на рубеже двадцать первого века, снова воссоздает наше братство в России.

Братья! Я обращаюсь к вам со своей историей, для того чтобы вы не повторили тех ошибок, которые сделали мы – масоны начала двадцатого века…»

Мировому стало чрезвычайно интересно. И он присел в кресло у стола: «Значит, он дожил до постсоветского времени! Ну-ну!»

«Уже в тысяча девятьсот девяностом году в России появился первый масон. И под эгидой Великого востока Франции была открыта первая ложа.

Я с удивлением наблюдаю, как быстро масонство начало свое движение по просторам бывшей Российской империи.

Прошло всего с десяток лет, и в России уже возникла собственная Великая ложа России. А под ее эгидой – десятки новых лож в самых разных городах: «Святой Грааль» в Воронеже, «Омега» в Новосибирске. И далее – в Мурманске, Минске, Санкт-Петербурге, Нижнем Новгороде, Челябинске, Казани, Шахтах и так далее…

Такой же бурный рост наблюдали и мы в начале двадцатого века. Сразу после революции тысяча девятьсот пятого года, когда государь император Николай Второй дал России свободы, началось новое возрождение масонских лож.

Но вот беда – ложи эти брали пример не с английских, где больше думали о духовном росте и совершенствовании, а с французских, связанных с политической деятельностью.

Я помню, как я сам в тысяча девятьсот одиннадцатом году впервые переступил порог масонской ложи.

Сначала шли первые разговоры. Вели их со мной (и одновременно с моим двоюродным братом Александром Яковлевичем Гальперном) господа Керенский, Барт и Лопатин. Они спрашивали о моем отношении к такой организации, которая согласовывала бы действия разных партий, борющихся против самодержавия.

Когда выяснилось мое положительное отношение к такой организации, они предложили напрямую встретиться с ее представителями.

Вообще, как показывает наша (я имею в виду российская) история, русская элита, а впоследствии и интеллигенция, оказались чрезвычайно восприимчивы к западному опыту и западным идеям. Казалось бы, французское масонство, напитанное и поднявшееся на идеях Великой французской революции, – как оно может приложиться к великим просторам и идеалам России? Разный строй жизни, ментальность народа, пространства России – все это требует своих собственных, незаемных идей и решений.

Ан нет, русская интеллигенция так и не смогла выработать ко времени революции ничего своего, незаемного.

Мы так погрязли в чужих заимствованиях, что в конечном счете так и не смогли найти ничего уникального и увлеклись идеями масонства. А они привели нас к Октябрьскому перевороту.

Почему?

Да потому, что идеи, которые проповедовали руководители февраля, не стали подлинными идеями масс.

Я тоже был очарован этими идеями. И в тысяча девятьсот одиннадцатом году, когда ко мне пришли братья в лице господина Барта и еще кого-то, с готовностью заполнил предложенную мне анкету.

Через некоторое время мне сообщили, что ответы мои были признаны удовлетворительными. И меня с завязанными глазами привезли в зал собраний.

Надо тут заметить, что в тот период в нашем масонстве уже были отменены многие обряды, а оставшиеся упрощены.

Так что ни снимания обуви, ни приставления шпаг к груди уже не было. Мне просто завязали глаза и провели перекрестный допрос. Допрос этот фактически был повторением вопросов анкеты. Но все равно обстановка произвела на меня странное впечатление и даже как-то раздражала и покоробила.

Как обычно, управлял этим процессом председатель, по-французски венерабль[6]. Он же задавал и традиционные вопросы типа: “Закрыта ли дверь?”, “Чего хочет брат?” Ну и так далее.

В конце церемонии с меня сняли повязку. И кого же я увидел? На собрании оказалось немало знакомых лиц, как то – Керенский, Переверзев, Барт, Виноградов и другие «государственные люди».

Так я стал «учеником». А через год «мастером». Больше всего меня, конечно, впечатлила обстановка полной конспирации, которая царила в ложах. Один только венерабль знал всех членов. Ячейки организаций не имели права общаться между собою напрямую – только через венерабля.