Крузо

Эд встал, прошелся по комнате, вернулся обратно, поправил один из кирпичей под столом. Его захлестнуло восхитительное предвкушение. Он опять сел на прежнее место, записал в блокноте фразу. Грязную фразу, раньше он никогда такого не писал, даже подростком, когда слова «пилиться» и «чикаться» были почти немыслимы и оставались по ту сторону, среди выражений темного, грубого мира. В случае чего они говорили «трахаться», так было вроде бы мягче, приемлемее. «Ну и как? Он ее трахнул?» – в этом вопросе слышалось что-то нежное, детское, тогда как «чиканье» наверняка происходило резко, напористо и остро, как нож. Эд помнил споры насчет разницы между «проституткой» и «шлюхой», им тогда было четырнадцать. Фракция большинства утверждала, что для проституток в принципе всегда самое главное деньги. Оставалось неясно, можно ли тогда, например, еще называть проститутку шлюхой. Вообще-то нет, полагал его друг Хаген. Согласно его теории, выходило, что шлюхи всегда действовали бескорыстно. Эд сомневался. Так или иначе, хоть это и казалось не слишком правдоподобным, едва ли не чудом, где-то на свете определенно существовали шлюхи – женщины, которые давали просто так, каждому и даром. Эд тогда пристально разглядывал всех без исключения женщин в своем окружении. Матерей своих приятелей, соседок, учительниц, продавщиц в универмаге. Какие признаки говорили о такой их готовности, а главное, какие сигналы нужно подать, чтобы они занялись этим с тобой? Вот что было величайшей загадкой, да, по сути, так ею и осталось.

– Что ты пишешь? – прошептала К.

– Ничего. Просто надо быстренько кое-что закончить. – Он сообразил, что разыгрывает перед ней интеллектуала, и вдруг смутился.

– Где твои вещи?

– В лесу, под брезентом.

– Здесь достаточно места.

– У нас у всех вещи там, и будут лежать там, пока мы остаемся на острове.

Эду стало ясно, как мало он на самом деле знает о великом плане Крузо.

– У тебя все хорошо? В смысле, тебе нравится… здесь?

– Очень хорошо, – тихо сказала она. Устало улыбнулась и отвернулась к стене. Смутные очертания лопаток, плеча и бедра – все казалось Эду невероятным сокровищем. Он бесшумно разделся и скользнул к ней в постель.

– А ты чувствуешь ее, свободу?

В ближайшие дни Крузо расширил сферу своего доверия. Когда они стояли одни в судомойне, его бормотание порой становилось громче, и Эд сразу начинал двигаться осторожнее, чтобы поменьше шуметь, что в здешнем хаосе было почти невозможно. Низкий, монотонный голос Крузо, казалось, прикипал к словам, он словно говорил только с собой, себе под нос, в раковину, в сальную жижу, а не обращался к Эду. Тарелки, щетка, кастрюли, «римлянин», все вокруг менялось – судомойня становилась выражением, выражением чего-то другого, с чем следовало обходиться бережно. Эд долго сомневался, ждет ли Крузо от него вообще какой-нибудь реакции, важно ли вообще его присутствие или, может, посуда в раковине и раствор моющего средства куда важнее.

Ответ Эд получил лишь косвенно. То, что Крузо читал перед ним в раковину свои стихи, команда «Отшельника» истолковала как знак. Эдгар, le nouveau plongeur[14] (Рембо), был окончательно принят. Теперь Рембо, врываясь в судомойню с новыми книгами и идеями, сразу включал Эда в число слушателей. Нередко он начинал с самой что ни на есть простенькой, доступной цитаты, которую как «афоризм дня» записывал на грифельной доске с перечнем блюд. И непременно находились посетители, главным образом туристы-однодневки, которые в безмозглой спешке или в полнейшем заблуждении заказывали этот афоризм. «Пожалуйста, два раза panta rhei» или «Нам бы Бог умер…» Еще до того как выяснялось, что такой заказ может быть лишь результатом забывчивости – вероятно, обусловленной отпуском, – за которую надо смеясь попросить прощения (хотя аналогию с родным саксонским блюдом под называнием «покойная бабушка» конечно же отрицать нельзя), звали Рембо, и тот со всей серьезностью и, кстати, отнюдь не свысока произносил короткую речь о «panta rhei» и «Бог умер», а заодно извинялся, что «panta rhei»[15] или «Бог умер»[16] пока что не входят в перечень предлагаемых блюд, нет, пока нет, может быть, позднее, да, при коммунизме, наверняка, хотя утопии, как известно, сбываются редко, – так Рембо заканчивал свой краткий экскурс и рекомендовал голубцы.

Нередко, произнося речь, он размахивал над головами ошарашенных посетителей кассовым чеком, словно записал там самые важные свои мысли, однако на чек никогда не смотрел, только дирижировал им в воздухе над столами, так что, скорее всего, ему просто требовалась бумажка в руке, чтобы говорить, давняя привычка времен университетской доцентуры по философии в Лейпциге-на-Плайсе.

«Когда придешь ты, слава?»

Не дожидаясь ответа, Рембо накалывал чек на гвоздь возле кассы и еще раз тихонько выдыхал из-под усов, уже не как вопрос, а как короткий напев:

«Когда придешь ты, слава, когда придешь, придешь…»