Крутые перевалы

Анна улыбнулась и поднялась. В стефаньином платье она чувствовала себя крайне неловко. К тому же рабочие с любопытством рассматривали ее, как нового человека.

Пастиков сделал знак рукой, и люди быстро окружили гроб. За русскими вперевалку потянулись камасинцы посмотреть обряд красных похорон и проводить отходившего по земле одноплеменника. Труп Додышева сохранялся в яме, вырытой для могилы. Самоха спокойно заколотил гроб и спустился в домовину для установки. Убитого схоронили под могучими тополями на берегу бунтующей Сыгырды. И когда над ярко зеленеющей равниной поднялся черный холмик, над ним говорила речь Стефания.

— Здесь скоро будет построен великолепный памятник этой первой жертве строительства, — ломким от волнения голосом закончила она. — Пусть эта потеря будет предостережением и уроком для улусных, не изживших еще родового быта со всеми суевериями и рабским подчинением старшинам и шаманам. Пусть беднота улуса поймет, как советская власть заботится о ней, организуя здесь колхоз.

По дороге к стану Анна спросила:

— Что такое суеверие?

— А тебе не объяснили? — усмехнулась Стефания, но в смехе этом было что-то теплое, близкое.

— Нет, я читала в газетах, а не понимала…

— Ты умница, Анна, обожди — мы займемся с тобой учебой.

Гурьян не ждал гостей ночью. Его собаки вступили в отчаянную борьбу с пестрым кобелем. Вера и Василий Кушненко долго разнимали обезумевших псов, колотя их ружейными прикладами. Старику и пришедшим с трудом удалось растащить собак и привязать их к деревьям.

Около балагана запылал костер. По таежному обычаю Гурьян навесил сначала котел на таган и потом уже начал разговор.

— Куда так поздно? — спросил он, приглядываясь к Василию. Кушненко снял взмокшую, каким-то чудом уцелевшую еще домашнюю рубаху и повесил ее на сучок. Темнота окружила костер со всех сторон. Василий подвинулся к старику и заглянул в лицо.

— Ты из Лопатиной, дядя Гурьян? — В бороде Кушненки запуталась искра и быстро угасла. По тревожному голосу мужика дед понял, что гость пришел с каким-то важным делом.

— Постой, не признаю будто, — отстранясь, сказал Гурьян. — Земляк нешто?

— Из Боровки я. Про Кушненковых слыхивал?.. По уличному-то нас прозывали Чувырлами. Неужели на базар не ездил через нашу деревню?

— Доводилось. — Померкшие глаза деда округлились, копченая борода слегка дрожала. По морщинистому лбу было видно, что он припоминает. Вера подкладывала в костер сушняк, приготовленный заботливым стариком еще в прошлом году.

— Наша изба крайняя к поскотине, дворы еще горели в двадцать седьмом году, как раз на рождество.

— Вот теперь признаю, — повеселел Гурьян. — Это не ты ли ушел с Глазковым и Сабаевым?

Василий стянул бродень с морщинистым голенищем и со стоном выдохнул накопленную годами горечь.

— За дурость свою, дед, муки принимаю, — начал он, протягивая к огню до крови потертые ноги. — Тогда сбили с толку дураков. Пустили болтовню, что коммунисты будут забирать все, вот и влип. Да, по правде сказать, мне и стрелять-то ни разу не пришлось. Намаялся я, дед. Вот пришел к тебе за советом. Пусть хоть тюрьма, а тут нету сил бродяжничать.

— Эвон дело-то какое, — протянул Гурьян. — Он достал из мешка сухарей, разогрел недоеденную шарбу из свежих окуней и подкрошил в нее черемши.

Вера дремала от усталости. Собаки все еще ворчали, одна из них взвизгивала, зализывая рану на ноге. Кушненко немного похлебал и положил ложку. В груди у него что-то клокотало.

— Вот и пришли к тебе, — продолжал он. — Говорят, на Шайтан-поле Петруха Пастиков работу какую-то закладывает. Мужик он раньше был сходственный. Годок мне. Вместе царскую шинель носили. А кто его знает, какой он теперь стал. Приди к нему — еще пулю всадит.

Гурьян курил сосредоточенно. Его самодельная трубка блестела медной оправой. По чубуку из каменной березки порхала откуда-то появившаяся бабочка.

Вера, растянувшись, пригретая костром, крепко уснула.

— Так, говоришь, ты не стрелял? — спросил дед.

— Вот убей меня громом! — перекрестился Кушненко. — Мы с девчонкой и сейчас убежали от них. Там и осталось-то всего восемь душ. Этот татарский князек, сукин сын, мутит у них.

— Какая девчонка? — удивился Гурьян.

— А вон эта… Ведь она дочка Глазкова.

Старик рассмеялся и закашлялся.

— Чудеса твои, господи! Иван! Ха-ха-ха! Вот до чего я дошел.

Василий смотрел на старика, как на помешанного. За годы таежных скитаний он привык ко всяческим приключениям. В прошлом году заблудился его однодеревенец Иван Далматов. Его нашли на десятый день свихнувшимся, и Сабаев равнодушно пристрелил несчастного в присутствии всей банды. Кушненке стало страшно.

Но Гурьян бросил собакам остатки еды и, подсев к гостю, стал толково расспрашивать и рассказывать ему о жизни в деревнях. Они проговорили до рассвета. Над ними медленно гасли звезды. В низине около протоки начали однообразную песню коростели. Ложась спать, дед наставительно заканчивал: