Крутые перевалы

Севрунов тревожно взглянул на Кутенина.

— Не залить ли огонь?..

— Без толку, — возразил Самоха. — От собак не спрячешься… Вот они и на след напали.

— А ты почем знаешь?

— Да уж чую носом.

Кутенин залег на облюбованном месте и вытянул вперед винтовку. Остальные последовали его примеру.

Собачий лай приближался, а за ним, подхваченный ветром, пьяный рев.

— Да… вот они, — дрогнувшим голосом сказал Севрунов, разглядывая в бинокль замутневшее сумерками поле.

Вскоре и остальные увидели скачущих прямо на костер всадников. Их было десятка три. Косматые монголки почти по земле несли гривастые головы и равномерно подкидывали седоков. Сквозь пыль зелени и золотистую пелену мрака зверовод все же различил скачущего впереди тонкостанного русского с ловкой посадкой. Низко припав к луке, русский держал наотмашь не то шашку, не то ружье.

Севрунов уронил бинокль и начал целиться. Всадники то смешивались с темнотой, то попадали в мутную полосу света. Но вот совсем рядом завыли собаки, и со стороны нападающих вразброд ухнули выстрелы.

Стефания первая ответила по сверкнувшим огням. Затем грянула винтовка Самохи и четко застрекотал винчестер Севрунова. Она снова прицелилась в переднего, но его свалил вторым выстрелом Самоха. Дикая монголка вздыбила, затем бешено пустилась к улусу. Над полем повисла темнота. Нападающие повернули коней и, потрясая топотом равнину, потерялись.

Весь изогнувшись, будто готовясь к прыжку, Самоха выпустил обойму и бережно выдернул затвор.

— Ну и вояки! — расхохотался он. — Таких деревянной трещоткой можно тысячи разогнать.

— Начальника убежала туда, — заплетал языком дрожащий Чекулак. — Так… зажимал уши и бежала.

— Какой начальник? — не поняла Стефания.

Севрунов схватился за живот и повалился в припадке смеха.

— Да это Семен Петрович! — спохватился Додышев.

— Кричи его, Кутенин, — презрительно бросила Стефания.

Ветер умолк. По хвое леса зашелестели дождевые капли. И тишина, знакомая только охотникам, темным одеялом накрыла тайгу.

Самоха снял с тагана ужин, и только тогда в верху гривы послышался треск и голос Семена Петровича. Ему смехом ответили пятеро.

* * *

Расщелина смело рассекла хребты. Внизу голубым червяком извивалась узкая протока Сыгырды. Сосны угрюмо смотрели в заводь на свое мохнатое отражение.

Многолетними свидетелями жизни на Гурьяновой протоке суждено было стоять соснам.

Но сосны видели немногое. Охотники осенями останавливались здесь только на привал. Скудным кормом эти места не приманивали пушного зверя и птицы. Протока оживала по веснам. Рыхлой тропкой, тянувшейся па берегу к устью Сыгырды, неизменно бродил старый Гурьян. Горбатые крыльца деда всегда опоясаны ремнями — берданы с одного плеча, дробовика — с другого. Делал это Гурьян с расчетом — на крупного зверя нужна пуля, на мелочь — дробь.

На свою протоку дед заезжал с петровок, когда изнуренные гнусом и жарой маралы и сохатые по ночам тянулись к воде.

В волнистые, закудрявленные сопки старик запрятал свою курную избушку, чтобы зверь не чуял запаха дыма и присутствия человека. И так из года в год, до того времени, когда тайга сменяла зеленое платье на белую доху, сосны и пихты видели старика с желтокопченой бородой, длинного, перегнувшегося в спине, как подгнившее прясло забора. Перед рекоставом Гурьян сколачивал салик и, погрузив на него мешки с вяленым мясом и колоды соленых хариусов, отплывал вниз, к буйствующей Сыгырде. На беличий промысел он не оставался, был слаб ногами, отказывались служить глаза.

В этот приход даже в сохатого из испытанной берданы дважды дал промах и опечалился, внезапно затосковал о прошедшей силе.

На гурьянову избушку Вера набрела неожиданно. В эти неприманчивые для охотника ущелья привел ее раненый козел. Черный Арапка старика перехватил зверя. Вера долго смотрела, как Гурьян снимал с козла шкуру. Она тщательно замаскировала себя кустарником, но, убедившись, что кроме деда здесь никого нет, и сгорая от любопытства узнать о людях, живущих там, за темной гранью трущобы, решила подойти к хозяину избушки.

— Дед, это моя добыча, — смело сказала она. Гурьян медленно разогнулся от синеватой туши козла и мерклыми глазами остановился на пришедшей.

— Твоя, так возьми, молодец… Спору от меня не выйдет, за чужим сродясь не ганивались. Сам-то кто будешь?

— Я с той стороны… от монголов, — ободрилась Вера, радуясь тому, что старик не узнал в ней женщины.

— А-а… Из наших, видать?

И они разговорились. Вера назвала себя Иваном. Оставшись ночевать у гостеприимного старика, она рассказала ему о Монголии то, что слыхала от отца и других. Гурьян был рад человеку, тем более, что новый знакомец не претендовал на промысел здесь, не собирался портить соседу… Длинны, как осенние вечера, были их беседы в последующие встречи. Правдиво Гурьян рассказывал Вере о деревне, о большевистском управлении, о том, как в гражданскую войну потерял двух сыновей и старуху.