Крушение

Теперь, как бы поменявшись ролями, Шмелев читал, а Жуков смотрел на него, не сводя проницательных глаз. «Как стало известно, в войсках вашего фронта находится военнослужащий гр-н Шмелев Н. Г., 1896 года рождения…» — прочитав это, Шмелев не вздрогнул и не побледнел («Крепкой закваски», — отметил про себя Жуков). «…По сведениям нашей агентуры, его жена Шмелева Екатерина Степановна, дочь Светлана и сын Алексей остались на оккупированной территории, и…» — вопреки ожиданию, Шмелев вдруг заулыбался со смятением в глазах (Жуков тоже улыбнулся ему, а подполковник предостерегающе скосил правый глаз). Шмелев опять уткнулся в документ: «… и, как показывают свидетели, сын Шмелева — Алексей сдался в плен…» — будто поперхнувшись, полковник Шмелев начал кашлять, потом зажмурился и покачивался, будто теряя равновесие, белая прядь волос упала ему на лоб («Ну, ну, наберись мужества. Переживи!» — подумал Жуков, а казалось, крикнул громко). Перегодя, Шмелев снова впился в документ: «Вам вменяется в обязанность проверить настроение самого военнослужащего гр–на Шмелева…» — остановись на этой, в сущности, последней и строгой строчке, Шмелев всею пятернею откинул со лба седую прядь, одну–единственную в еще черных волосах.

И, не глядя ни на кого, приподнял до бледности сжатый кулак, но ни слова не обронил, лишь махнул сверху вниз кулаком, как бы рубя наотмашь. Подумал: «Алешка… Мой Алешенька в плену…» — и горестно покривил рог, но не заплакал. Нет.

Дозревала в комнате тишина. Предельно напряженная тишина.

Трудно разогнул спину Шмелев и медленно, пошатываясь, встал.

— Живы! Жи–и–вы! — обезумевшим голосом крикнул он и, схватясь левой рукой за сердце, правой начал судорожно водить в воздухе, ища опору. И Жуков успел подскочить и поддержать его.

— Врача! — крикнул генерал подполковнику, но тот уже выскочил за дверь.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Под кручей лежала выброшенная на берег Наталья. Гимнастерка на ней была мокрая, и все было мокро: волосы, лицо, ноги. Она лежала на боку, откинув правую руку и сжимая в слабеющей ладони невесть где прихваченный камень. Сквозь расстегнутую гимнастерку были видны груди с крапинами сосков. Наталья тихо, со стоном дышала, смутно догадываясь, как могла спастись. Только звон и шум стояли в ушах, будто после адского взрыва на пароходе в голову поместили тысячи молоточков и они неуспокоенно молотили, отдаваясь болью в затылке, в висках…

Ее знобило. Зубы стучали непроизвольно, хотя она и пыталась стиснуть их, это ей не удавалось. Сколько времени лежала, она не помнит и не знает: то ли час, а может, и два, — да это теперь в ее положении все равно.

Когда пригрело солнце, бьющее прямо в береговой откос, и дохнуло утренним сильным теплом, Наталья почувствовала себя согретой. Отуманенное сознание сквозь шум и звон в ушах вернуло ее к мысли, что корабль потонул, что люди тоже потонули, а она жива… «Жива, жива!» — почти вскрикнула от этой напряженной радости Наталья.

Эта мимолетная радость показалась ей не то горькой, не то скорбной, опять перед глазами вспыхнула огненная волна взрыва, подброшенная палуба, крики людей…

Живые чувствуют себя виноватыми перед мертвыми.

Наталья не боялась чужих смертей. Но то, что произошло с их пароходом, было сверх ожидания и, может, впервые пришла на ум ей простая и ясная истина, что живые, которым еще ходить, думать, смеяться и радоваться, виноваты перед теми, кто уже не встанет, кто мертв, и все это у них уже кончилось, как может кончиться и у живых…

Жуткая и страшная эта мысль заставила Наталью напрячь силы. Она поднялась, даже шагнула, как бы пробуя свои силы и убеждаясь, не ранена ли. Но судьба сберегла ее, только ныло в ноге, наверное, от ушиба. И она пошла по берегу прихрамывая. Глядела, не сводя глаз с прибрежной кромки, на воду — не плывет ли кто. Нет, река несла мутные, вспененные потоки…

Как все–таки бывает: живет человек — и нет его… Смелые гибнут чаще. Это ясно. Несмелые больше прячутся, стараются гнуться пониже к земле.

Как ей внушал Завьялов? «Не забирайся в пекло. Голова одна, а снарядов и пуль много. На всех хватит». И, вспомнив его слова, пожалела: «Додумалась же сесть на открытый и большущий пароход, чтобы стать живой мишенью. Надо бы на малюсенькой лодке — на нее и бомбу швырять слишком убыточно».

Наталья знала: ехать надо было обязательно и как можно скорее, потому что на берегу, в горящем городе, скопилось много раненых.

Все–таки болит нога, ноет и пощипывает. Она присела на выкинутый волною обрубок бревна, заголила коленку: кровоточила рана, порезала ногу. Медикаментов, даже простого бинта, не оказалось, санитарная сумка утонула. Послюнявила ранку и пошевелила ногой. «Ничего, заживет. Бывает и хуже».

Потом она снова подумала о Завьялове. Непонятно, почему все воюют, а он околачивается в тылу, каким–то начальником устроился. «Ползучая тварь», — в сердцах проговорила Наталья.

Думать о нем было противно.

С откоса, падая, прогрохотал камень.