Крушение

— Какой же из вас защитник, мальчишка совсем, да и нога… — погоревала Наталья и уже сердито добавила: — Вот я сейчас силой вас уволоку. — Она попросила приведшего ее сюда рыжелицего солдата помочь, взялась было сзади за плечи, но маленький боец сердито зашипел:

— Сестра, не балуй. Драться буду!

— Ух, какой прыткий! — захохотала Наталья. — Единственное с кем дрался, так небось с воробьями. И то, видать, терпел от них лютую обиду.

— Отчепись, говорю! Можешь совсем руки лишиться, — пригрозил боец, изловчился и укусил ее.

Наталья слегка вскрикнула и начала потешно махать в воздухе укушенным пальцем.

— Сама–то уходи отсюда по добру, — уже рассудительно проговорил маленький боец. — Начнется заваруха, и нам же отвечать за тебя.

— Гони ее, пока не поздно, — настаивал голос из угла.

Но, кажется, уже было поздно, потому что немцы участили обстрел, клали мины у самой стены, и осколки с нервным шорохом залетали в щели и шлепались на пол.

Зашевелились раненые. Разбирали винтовки, приспосабливались, где как могли — на подоконниках возле дыр в виде бойниц, пробитых в передней стене, — и стреляли.

Не участвовал в стрельбе лишь боец с голубыми глазами. Он сидел в углу и разматывал какой–то шнур.

— Чего ты бездельем забавляешься, — сказала Наталья. — Хоть бы помогал людям патроны в обоймы набивать.

— Моя работа громче всех… — ответил он, неизвестно на что намекая с угрюмой серьезностью.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Беда никогда не приходит одна. И если колокол ударил раз, то ударам его и конца не бывает. Наутро бой возобновился, и после двух часов, несмотря на отчаянное сопротивление бойцов ближнего подразделения и самих раненых, немцы взяли дом в полуподкову и решили доконать измором его гарнизон.

Методически, как только приучены немцы, они начали обстреливать дом. Подвергнут его шквальному минному налету, длящемуся 15 минут, потом враз прекратят огонь, слушают в мертвящей тишине: как, еще живы?

В это время по этажам носилась прогорклая кирпичная пыль обвалов, отчего становилось даже темно. И, шатаясь от нервного перенапряжения, оглушенная Наталья выплевывала хрустящую на зубах пыль, громко спрашивала:

— Ну, как баррикада?.. Живет?

И тогда по всему этажу, в рыжей мгле слышался коллективный человеческий голос:

— Жи–ивы–ы!

Усталая, едва держась на ногах, Наталья начинала перевязывать новые и старые раны. И пока перевязывала да спускалась вниз, в сырое и мрачное подполье за водой, которую нацеживала из случайно обнаруженного крана, немцы опять начинали налет. И, как раньше, вздрагивал дом, рушились перекрытия нижнего — и единственно уцелевшего — этажа, ходуном ходила передняя стена, и, как кровь, текла сквозь трещины красная пыль разбитых кирпичей…

Задыхающиеся, черные, все в бинтах, расходились и расползались по своим объектам и позициям раненые и опять — в который раз! — отбивали нападение. И единственная среди них женщина, пересилив в себе страх, спрашивала озорным голосом:

— Мальчишки, вы живы?

И в ответ — из пыли и порохового дыма — неслось звонкое и упрямое:

— Жи–и–вы-ы!

Дом сотрясался. Дом выдерживал осаду.

В сущности, если бы немцы проведали, с кем имеют дело, знали, что в этом полуразрушенном доме сопротивляются десятка два раненых, в том числе почти половина из них лежачие, которые не могут даже стоять на ногах, и, в сущности, командует ими волею случая солдат в юбке, женщина, — они бы, наверное, устыдились своей беспомощности. Но им об этом, сдается, не было известно, и они штурмовали израненный дом со всею жестокостью, на какую были способны.

Удавались и тихие минуты. И, поскольку тревога не уменьшалась, ждали печального конца, хотя об этом еще и не говорили вслух.

— Неужто отвоевался, браток? — спрашивал сам себя маленький солдат, поминутно поднимаясь на корточки.

— Братцы, а сколько сейчас времени? У кого часы есть? Я ведь неделю не знаю времени.

Его перебили:

— Тише ты, дай послушать. Кажется, опять танки пошли. О времени, как переправят на тот берег, справляться будем там. Говорят, сам командующий время кажет.

— Это как же так?..

— А вот еще в сентябре, когда город был на липочке. Каждый день ждали, что немцы опять поднапрут. Ну, понятно, предположения у каждого свои, каждый умом раскидывает. А утром, ровно в восемь ноль–ноль глянешь на берег — и командующий тут как тут. Выйдет, слегка пройдется и опять в блиндаж. А ты бери и смекай: жив командующий, значит, жив и Сталинград.

Уж такова русская натура: коль заговорил один, захотели выговориться и другие.

— Я с нашим командующим, с Чуйковым, вот так был близок… — загремел самодельным костылем по полу раненный в ногу.

— Горилку пил?

— Не пил, а на Мамаевом кургане… стоял… наравне защищался… Огненный человек скинулся оттудова, с кургана–то, — продолжал раненный в ногу.

— Ну и?..

— Ну и зачались от него гореть фашисты.

— Кто ж был тот человек?

— Иваном звали.

— Сам видел?

— Слухи ходят.

— То слухи. Я своими глазами видел, как бочка опрокинулась на немцев, — вмешался боец с голубыми глазами.

— Со спиртом?