Крупным планом

В который уже раз начал «Крупным планом». Хотя к тому, что я задумал, больше подошло бы «Последний раунд». А ещё больше — «Невольник». У Лермонтова — «невольник чести», а я — невольник обстоятельств, который всю жизнь делает не то что хочется. Точнее, делает то что хочется лишь урывками, «в свободное от основных занятий время».

Или всё же этому есть объективная причина — нехватка сил, чтобы пойти на разрыв со всем, что держит тебя в неволе. Скорее всего, так и есть. А слова о том, что тебя «держат» дела и люди, — лишь средство оправдать свою лень и неуверенность в том, что ты и дальше сможешь делать свою главную работу как должно. Если раньше ты брался и делал хоть рассказ, хоть повесть, хоть роман, то теперь ты всё думаешь, думаешь, всё откладываешь на потом, а это первый признак неуверенности и лени. И оправдание находишь: ты это ещё не додумал, не доносил, надо подождать, пока оно додумается и само выйдет наружу.

Не выйдет! Как женщина никогда не станет матерью, если будет только и думать о том, что ещё рано, ещё не готова, так и художник не создаст ничего путного, если его якорями будут нерешительность и лень. А надо беременеть и рожать. Потом растить дитя, воспитывать и просвещать.

Навещают расслабляющие мыслишки: «Сколько ж можно писать, работать? Тебе 67-й год, ты что, нанялся? И что ты можешь написать такого, что ещё не написано, хоть тобой, хоть другими?»

Но нет, это хорошие мысли. Они сродни мыслям спортсмена, который собирается с духом, чтобы пойти на рекорд. А потому дерзай!

15 октября. Поразительно, как всего за два дня изменился мой солнце-клён. Теперь он уже не шарик, а золотистый обруч. Вся его срединная часть облетела, как будто выпало лицо, осталась лишь золотистая причёска-каре в мелких кудряшках из жёлтых листьев.

Чаще всего, когда остаюсь наедине с собой, вспоминается детство, школа. нет, не школа, а каникулы, школу я не любил. И первые приближения к девушке, к женщине. Самая первая из них — семнадцатилетняя красавица Оля в маминой родной деревне Паздерки, что недалеко от Минска. У неё было что-то с позвоночником, врачи обязали её лежать, а меня, десятилетнего, моя бабушка Аленка попросила ходить к ней и читать книжки. Сначала это были «80 тысяч километров под водой», потом «Гулливер», потом ещё какая-то, может быть, «Чёрная курица». Оля лежала, разметав на подушке тёмные вьющиеся волосы, перебирала длинными тонкими пальцами пододеяльник, слушала, улыбалась и никогда не перебивала меня. Даже когда я хитрил и пропускал целые абзацы, чтобы поскорее закончить главу, она молчала. Только хвалила, что я хорошо читаю. И лишь когда я уставал и начинал сбиваться, просила остановиться.

Часто моё чтение слушала её мама — сухонькая, невысокая бабка Палатка. Она садилась на лавку и рукодельничала — вязала носок или вышивала болгарским крестом. В солнечный день я торопился поскорее закончить чтение и рвануть к деревенским хлопцам, которые в это время строили запруду из дёрна на мелкой речке Гребёнке, чтобы набралась вода и можно было плавать. А когда шёл дождь, я читал долго, пока от моего чтения не уставала Оля, и тогда она брала мою руку и целовала её. И мне казалось, что наше чтение будет продолжаться всегда, пока мы оба живы и пока не иссякнут книги.

Потом она пошла на поправку, стала ходить, и чтение прервалось. А вскоре Ольга вообще переехала в город, устроилась на работу и вышла замуж за пожарного, дядю Сашу — большого, сильного человека с громким голосом.

Ещё я помню Аллу — выпускницу Белорусского университета, корректора в каком-то издательстве. Она приезжала в отпуск в Паздерки к моей тётке Наде, часто брала цветастую подстилку и шла за огороды, на оселицу, загорать. За осе- лицей бежала речка Гребёнка. Однажды я возвращался после купания и увидел спящую Аллу в голубом купальнике. Белокожая, светловолосая, с толстой косой на груди, она лежала на подстилке, а на её плечо пристраивался овод, чтобы напиться крови. Я прогнал его, наклонился и поцеловал её в губы. И пошёл дальше. Она окликнула: «Ваня, вернись!» — Я подошёл. — «Ты что сейчас делал?» — строго спросил она. — «Ничего, прогнал овода». — «А потом?» — «Поцеловал тебя». — «Разве я тебе разрешала?» — «Тогда прости, я не подумал». — «Прощаю, можешь свой поцелуй повторить.»

Встретил Валентина Устинова. Давно знаю этого поэта, мне по душе его стихи. Он сказал, что во время секретариата, когда речь шла о российско-белорусском книжном проекте, хотел предложить себя в качестве помощника в этом деле. Он сейчас занимается татарской литературой, и, возможно, его опыт пригодился бы и мне.

Я ответил, что уже разговаривал с его сыном Денисом, а тот, по моей просьбе, с Блудилиным-Аверьяном. И мы, в основном, определились, кто будет заниматься этим пока ещё далеким от ясности делом. Но и от помощи Валентина Алексеевича мы, разумеется, не откажемся.