Кровавый жемчуг

Муку мученическую принял Стенька с внучатами, пока выяснил: человек, который сговорился с парнишками о харе и потом на самом рассвете за ней явился, росту был немалого, виду (как они уже потом поняли) – неприятного, и скорее худой, чем толстый.

– Вспомнил! – вдруг завопил Матюшка. – Рожа топором!

– Каким топором?

– Ты стрельца Иевку Татаринова знаешь? Вот у него такая рожа! Я слышал – бабы смеялись, говорили – рожа топором и…

Тут невинное дитя такое загнуло, что Стенька подумал – надо запомнить, чтобы повеселить приказных.

– Так, может, то он и был?

– Не-е! У Иевки борода рыжая, а у этого – темная.

Отбирание сказки закончилось просто – Стенька пошел поглядеть на стрельца. Отыскал он его дома – стрелец промышлял сапожным делом. Стенька осведомился о ценах и ушел, запечатлев в памяти узкое, с резкими чертами, лицо. Как умел, мысленно перекрасил бороду…

Поглядев на солнце, он прикинул, скоро ли вечер. Время обычно определяли по церковному звону и по прохождению солнышком всяких приметных мест. Получилось, что еще можно забежать к отцу Кондрату, правда – ненадолго.

Восторга Стенькино явление не вызвало. Священник как раз готовился к произнесению проповеди и разложил на столе раскрытые книги.

– Явился? – хмуро спросил батюшка Кондрат. – Не лень же тебе! Охота пуще неволи!

– Я, батюшка, по иному делу, – сказал Стенька, крестясь на образа.

После чего сел с края стола, там, где нарочно для его чистописательных занятий был обычно отогнут край скатерти и имелось все необходимое – чернильница, два пера, книжка, с которой списывать, и лист бумаги.

– Какое ж дело?

– Сказку у тебя отобрать хочу.

Стенька изготовился писать, но отец Кондрат помотал крупной головой.

– Никаких тебе сказок. Ничего не знаю и не ведаю.

– Да дело-то несложное! Ты, батюшка, Савватея Моркова помнишь?

– Которого на днях отпевали?

– Его самого!

– Как не помнить!

– Тот Савватей ведь из дому только к тебе в храм ходил, и сразу же – назад?

– Его от старости уже ноги плохо держали.

– А скажи, батюшка, ты ведь всех старцев знаешь, какие к тебе исповедоваться и причащаться ходят?

– Как не знать! Да на кой тебе, чадо, эти старые сморчки сдались?

– Хочу докопаться, с кем тот покойный Савватей дружбу водил. Они же, старики, после обедни на паперти сидят, разговаривают.

– А что такое?

Стенька подумал, подумал – да и рассказал отцу Кондрату про уворованную харю.

– Стало быть, хочешь знать, кто с ним срядился ту харю резать…

– Тут, батюшка, одно из двух – либо тот человек с ним в самой церкви или возле нее встречался, либо у них посредник был, кто-то из давних Савватеевых приятелей.

– Да, коли в семье ничего не знают, значит, искать нужно вокруг храма…

Отец Кондрат вздохнул, словно бы от безнадежности, а потом хмыкнул – словно бы мысль родилась!

– Тебе, Степа, с Кузьмой потолковать надо. Он не так чтобы стар и с тем Савватеем большой дружбы не водил, однако поболее моего видит…

Кузьма был человеком в храме самым необходимым. Когда покойный государь вздумал Польшу воевать, то Кузьма побывал с воеводами Артемием Измайловым и Михаилом Шеиным под Смоленском и даже в крепости Белой, откуда в сто сорок втором году прибыл лежа в телеге, с оторванной пушечным ядром ногой. Ему бы полагалось с таким увечьем уйти в обитель, и, вздумай он это, подай он челобитную, что денег на вклад не имеет, сам государь пожертвовал бы сколько нужно. Однако Кузьма решил, что как раз теперь ему самое время жениться на какой-нибудь вдовушке – вдовы на Москве не переводились… И точно – женился! Да только жизни с той Марфой не получилось – рожать не рожала, а лишь смотрела, где бы нагрешить. В конце концов Кузьма прибился к церкви. Жену из дому гнать не стал, и правильно сделал – сама ушла. А он наловчился мастерить преизрядные свечи, большие и малые, маканые и катаные, даже отливать обетные – пудовые, а также звонить в колокола так, что сердце радовалось. Мог и читать по покойнику, если заплатят.

Вот и вышло, что целыми днями Кузьма жил то в церкви, то возле.

Стенька отыскал его между церковью и колокольней, у алтарной стены. Там в небольшом оконце висел сигнальный колокол под названием ясак. Во время службы в нужный миг дьячок дергал за веревку, ясак испускал негромкий звон, и по тому звону уж начинал орудовать на колоколенке Кузьма.

– Бог в помощь! – сказал земский ярыжка звонарю.

– И тебе! – отозвался тот, занятый делом – навязыванием новой веревки.

– Подсобить?

– Да уж управился.

Звонарь одевался на иноческий лад – в какой-то старый подрясник, на голове имел черную скуфеечку, и кабы не прислоненный к стенке костыль – ввек бы не догадаться, что одноног.

– Отец Кондрат благословил тебя расспросить.

– Коли так, то присядем.

Возле колокольни Кузьма врыл для самого себя в землю скамеечку. Там и расположились.

– Ты покойного Савватея Моркова хорошо знал?

– А как его не знать! Дедок был ведомый.

– И по дереву хорошо резал.

– Да, этим ремеслом владел.