Кровавый разлив

И здсь, въ больниц, въ дом страданія и смерти, и здсь мечтаютъ о томъ, чтобы причинить страданія и смерть другимъ. «Тарарахнуть по башк… полсотни тарарахнуть… это не грхъ»… И вс весело смются… И если бы Арина Петровна очутилась въ больничномъ двор, она тоже смялась бы, вмст со всми… «Когда бьютъ, значитъ есть за что», — говорила она вчера за обдомъ. — «Меня вотъ не бьютъ же»… Отецъ Павелъ смотрлъ на нее грустно, укоризненно качалъ головой, и обсыпая горячей кашей лежавшій передъ нимъ на синей тарелк большой кусокъ масла, задумчиво говорилъ, что «сами же мы первые враги внутренняго спасенія нашего»…

— Понесъ уже!.. Ты шь!

— Ну какъ ты, право, разсуждаешь — «шь»… — запротестовалъ старикъ. — Господь вручаетъ духовному водительству моему паству…

— Вручаетъ, и слава Богу, — бросая косой, тревожный взглядъ на сына, и подавляя раздраженіе, вскрикнула Арина Петровна.

О. Павелъ началъ доказывать, что «если вручена ему, какъ бы сказать, обширная и тернистая нива, для воздлыванія коей требуется усиленное напряженіе физическихъ и душевныхъ силъ, и что ежели видны всюду скорби, и слышны воздыханія, то не въ прав разв онъ спросить: жестокая расправа съ иноврными, расхищеніе ихъ имущества и эти убійства не свидтельствуютъ ли о забвеніи мздовоздаятеля Бога, о попраніи заповдей и отсутствіи христіанскаго чувства?

Глаза у о. Павла задумчиво-печальные, голосъ задушевний, трогательный, и отъ всей небольшой фигурки стараго священника ветъ блдною грустью, и наивною, тихою важностью…

А Ирина Петровна бросаетъ свою вилку на блюдо и, сверкнувъ глазами, вскрикиваетъ:

— И что ты такое плетешь, вотъ ужъ ей-Богу ни къ чему это!..

На Рождество купила Арина Петровна у еврейки пару индекъ, та давала сдачу и всучила оловянный полтинникъ. Больше мсяца носиться съ нимъ пришлось, пока удалось наконецъ сплавить его стекольщику. Житья нту!.. Манифестъ, красные флаги, псни по улицамъ орутъ… Свобода!.. Несвободно имъ въ Россіи, пусть идутъ гд свободне.

— И неразумную тварь жалть надо, — грустно говорилъ старикъ, — а тутъ по образу Божію…

Арина Петровна ужъ не возражаетъ. Лучше молчать. Скоре кончится… Она поджимаетъ губы и бросаетъ на мужа такой взглядъ, что каша его уже не лзетъ ему въ ротъ и начинаетъ сыпаться назадъ, на бороду…

… „Тарарахнуть полсотни“, — мысленно повторялъ теперь Пасхаловъ, вспоминая разсужденія матери. — Арина Петровна сама не „тарарахнетъ“. Но если принесть ей съ погрома голову сахару, или шубу какую-нибудь, или новый коверъ — возьметъ…

Пасхаловъ подошелъ къ окну и открылъ его. Легкая, нжная прохлада обдала его лицо, точно молча коснулся его товкій шелкъ. Въ желтвшихъ кустахъ сирени пла одинокая птичка, и наивно, и печально звучали нехитрыя колна однообразной трели. Птички не было видно, но почему-то казалось, что она непремнно должна быть очень маленькой, что головка ея склонена набокъ, что круглымъ, темнымъ глазкомъ она смотритъ вверхъ, въ небо. Смотритъ въ небо и поетъ… Возл прачешной, въ солнечной полос, протянувъ впередъ мохнатыя лапы, грлся Дружокъ. Осеннія мухи надодали ему, онъ досадливо морщилъ носъ, билъ себя хвостомъ и то и дло вскидывалъ кверху ушастую голову, стараясь изловить зубами летавшихъ въ воздух обидчицъ…

Когда взглядъ Федора Павловича упалъ на Дружка, тихая улыбка заиграла вдругъ на яркихъ губахъ доктора. Вспомнилась исторія съ Кочетковымъ, гнавшимся за собакой, вспомнились ясные, голубые глаза мальчика и сдавленный стонъ его: „курицу жалко“…

— Эхъ ты, — тихо проговорилъ Пасхаловъ, весь затопленный внезапно нахлынувшимъ, милымъ, ласковымъ чувствомъ. — Курицу теб жалко…

4.

Вдали, въ глубин корридора, послышались вдругъ чьи-то громкіе крики и частый топотъ ногъ. Крики все приближались, и черезъ минуту въ дверяхъ кабинета показался фельдшеръ Небесный.

— Федоръ Павловичъ!.. Это жъ такъ невозможно… Это же настоящее разбойство такъ длать!..

Бритое, толстое, аляповатое лицо фельдшера выражало глубокое, безпросвтное отчаяніе.

— Разв негативы мшаютъ!.. — плаксиво вопилъ Небесный. — Кому отъ нихъ препятствіе?.. А только онъ безобразіе длаетъ… И я вдь его никогда не трогаю.

Всхлипывая, причитая, оправдываясь и защищаясь, призывая свидтелей, ссылаясь на очевидцевъ, Небесный кое-какъ разсказалъ про свою бду. Онъ снималъ семейство податного инспектора, при вспышк магнія, снимки удались какъ нельзя лучше, — конечно, въ Петербург, можетъ быть, и лучше сдлаютъ, только тоже не всякій, — негативы — шесть штукъ — были, какъ слдуетъ, промыты и поставлены для просушки на солнышк, около прачешной, около стночки, а подворотній Трохимъ, такая подлюка, арестантъ, взялъ и сапожищами на негативы и сталъ. Нарочно на вс шесть…

— Вс стеклы раздушилъ, — съ удовольствіемъ подтвердилъ кто-то изъ собравшихся у дверей больныхъ. И веселый смхъ покатился по корридору. — Раскрошилъ стеклы, все равно, какъ махорку…

— Я скажу Трохиму, — заявилъ Пасхаловъ. — Позовите-ка перевязочныхъ.

Перевязочные — ихъ было человкъ двнадцать — стояли уже въ корридор, за дверью. Услышавъ, что ихъ зовутъ, они вошли. Большинство было въ халатахъ, два-три человка въ одномъ бль.