Кровавые берега

В день, когда он, как хотелось надеяться, получил от меня весточку, я следил за ним особенно пристально. И вскоре понял, что послание дошло до адресата. В эту ночь сеньор Риего-и-Ордас облюбовал для прогулок тот участок двора, что днем занимали гладиаторы. И облюбовал явно неспроста. Сначала опальный гвардеец уселся на бортик фонтана лицом к нашей казарме и просидел так некоторое время, делая вид, что над чем-то раздумывает. А сам при этом не сводил взгляда с дверей и окон, в одно из которых таращился сейчас наружу я.

Меня команданте не видел, но твердо знал, что я тут, и мне даже не требовалось подавать ему знак. Дон тоже мог бы воздержаться от подозрительных действий – хватило и того, что он красноречиво задержался у нашего обиталища. Однако он этим не ограничился и еще раз намекнул о том, что прочел записку. Немного приподняв правую руку, он слегка дернул кистью, после чего о стену рядом с соседним от меня окошком звякнуло что-то мелкое и твердое.

Это была не записка – сеньор Балтазар не успел бы написать ее так быстро, – а всего лишь мелкий камешек, подобранный с бортика фонтана и щелчком посланный в казарменную стену. Вряд ли команданте целился в окно, поскольку влетевший внутрь камешек я мог и не заметить. Но в целом выстрел получился метким. И если бы вокруг камушка была обернута записка, а дон подошел на несколько шагов ближе…

Ага, вот оно что! Теперь ясно, какую мысль пытался донести до меня мой собрат по несчастью! Значит, так он планирует переправить свой ответ! Способ был рискованнее моего и помимо скрытности требовал немного сноровки, но за неимением другого… Хотя это мои грубые, закостеневшие от долгого вращения штурвала руки никогда бы так не смогли. А для проворных пальцев опытного фехтовальщика, пусть и пожилого, проделать подобный фокус, наверное, не сложнее, чем расстегнуть ширинку.

Ответ от сеньора Риего-и-Ордаса пришел на следующий день в это же время и тем способом, каким предполагалось. Я ошибся лишь в двух вещах. Во-первых, дон не обернул записку вокруг камушка, а плотно свернул ее и поместил внутрь шарика из хлебной пасты. А тот был вывалян в пыли, отчего обрел неброский серый цвет. Гениально придумано! Теперь, даже если бы команданте промахнулся и не смог повторно забросить мне послание, оно осталось бы лежать возле казармы, ничем не отличаясь от обычного кусочка гравия. Ну а утром я непременно отыскал бы его, так как понял бы по стуку в стену, что пересылка не увенчалась успехом.

К счастью, все у дона получилось, и повторная попытка не потребовалась. Разве что мне пришлось потом ползать в темноте по полу, ища хлебный шарик и слушая брань ненароком потревоженных мной северян. Впрочем, узнав, что именно я ищу, они удивлялись – еще бы, ведь Проныре ответил сам команданте! – переставали браниться и с энтузиазмом подключались к поискам.

Через пять минут больше половины разбуженных гладиаторов ползало по казарме, то и дело стукаясь в потемках лбами и обзывая друг друга разными нехорошими словами. Естественно, что с такой прорвой помощников записка в итоге обнаружилась. Правда, упакована она была уже не в шарик, а в лепешечку, поскольку угодила отыскавшему ее северянину не под руку, а под коленку.

Прочесть послание мы смогли лишь на рассвете. Тогда же выяснилось, в чем еще я ошибся, пытаясь предугадать ход мысли команданте. Он действительно не пожалел оторвать от страницы одной из своих книг неисписанный фрагмент. Но вместо того, чтобы выдавить на нем буквы, которые я мог бы прочесть, глянув бумагу на просвет, сеньор Балтазар поступил иначе – использовал в качестве чернил собственную кровь.

Уколов ради меня палец, он не совершил что-то из ряда вон выходящее. Однако северяне, узнав об этом, пришли в еще большее восхищение и долго передавали записку из рук в руки, словно святыню, даже не читая ее. Я их прекрасно понимал. Для них и так казалось невероятным, что в одной тюрьме с ними сидит сам дон Риего-и-Ордас. А тут северянам вдобавок повезло дотронуться до капли крови, пролитой легендарным героем в честь какого-то там шкипера Проныры.

Строчки сеньора Балтазара были гораздо убористее моих, а лист, на который он их уместил – шире, чем раскатанная хлебная полоска. Поэтому и сведений на нем содержалось больше:

«Вл. обвинила меня в гибель Кав. Вл. уверена, что таб. не могли отпустить меня из плена живым. Раз отпустили, значит, я переметнулся к таб. А раз вернулся на Юг с вами, значит, мы с таб. замышляем убить Вл. и взять власть над озерами. Дабы убедить Вл. в обратном, я рассказал ей о вас всю правду. Не помогло. Вл. перестала мне доверять и обещала казнить меня еще позавчера. Догадываюсь, почему не казнила. Из-за Дарио. Прочее – на днях».