Кривая дорога

Ничего ценного не осталось. Разобрали оружие, вытащили из сумок одежду поновее, не тронув единственный плащ в коричневых пятнах. В сапогах, наверное, сожгли. Или сняли незадолго до погребения — на что обувка на том свете? По-вороньи растащили перстни, гребни, огниво и плетёные пояса, точило и пряжки; у порога, незамеченная и безжалостно втоптанная в земляной пол, виднелась печать Велеса, которую два года не снимал Гринька, веря, что та принесёт удачу в нелёгком деле.

Не то располосованная когтями, не то разодранная жадными пальцами сумка Петьки выглядывала с самого низа. Стася потянула за краешек, словно пытаясь за руку вытянуть любимого из Нави. Привычным движением вывернула наизнанку, нащупала твёрдое, рванула подкладку…

На ладони лежал оберег, который она сама вырезала для мужа и тайно зашила за подклад: ложащаяся волной и сплетающаяся в узел линия, что крестом[2] прятала от беды.

Попустила.

Больше ничего искать не нужно. Прижимая студёный символ к груди, чая наполнить опустевшее, она, цепляясь ногами одна за другую, вышла на свет.

— Кто их…так?

Любор будто и не ждал, пока баба выйдет, убедившись, что муж оказался среди мёртвых. Сидел поодаль, точил меч, не поднимая головы, равномерно скрёб металл, как когтями по костям.

— Волки, — плюнул он на лезвие.

— Ты умрёшь страшной смертью за то, что не оказался с ним, — неожиданно нежно и певуче, светло улыбаясь, проговорила совершенно непохожая на прибежавшую поутру женщина.

— Иди-иди, — городничий поёжился — не иначе попрохладнело, но даже мысли не допустил, что брошенное истеричной бабой проклятье его хоть чуть напугало, — а то ещё розг велю в дорогу всыпать!

Она улыбнулась, и от улыбки пробрало дрожью.

Женщина шла очень медленно. А куда теперь торопиться?

Общинный двор.

Ворота, которые почему-то никто не спешил открывать.

Пыльные душные улицы с ругающимися и норовящими задеть лавочниками.

Огромная, кажущаяся неприступной стена вокруг Городища.

Дорога.

Дорога.

Дорога.

Дорога.

Дорога, кривящаяся дрожащей улыбкой.

День.

Ночь.

День.

И снова…

Выселки не изменились. Так и стояли расплавленные зноем дома; прятались, выпячивая животы, под перешёптывающимися кронами берёз жирные коты; хлопали от сквозняка распахнутые настежь ставни; самозабвенно вытягивали из земли сорняки терпеливые старушки; мрачнел дом Головы, готовящегося к похоронам того, чьего мёртвого тела в глаза не видел и уже не увидит, не поцелует в лоб, не сложит руки на груди.

Чёрной ямой зиял дом, в котором уже никогда никто не будет счастлив. У крыльца, с которого совсем недавно сбегала Стася, чая удержать, не пустить мужа в дорогу, сидела улыбчивая Заряна, выигрывая в ладушки у старшего сироты; младший уложил кудрявую льняную голову на колени девки, прикрытые яркой юбкой, и любовался на облака.

— Стася! — Заряна протянула руки, побоявшись вскакивать навстречу, чтобы не потревожить детей.

Подруга молча, как чёрная туча, проплыла мимо, даже не повернувшись.

— Мама!

— Мама! — наперебой заскакали, обрадовались дети. Подбежали, хватаясь за подол, но женщина не остановилась.

Заряна не выдержала, мягко оттеснила старшего, подхватила на руки готовящегося зарыдать младшего, поймала вдову за ледяные пальцы:

— Стасенька, мы заждались. Что случилось, милая?

— Уходите, — равнодушно разомкнула губы та.

— Стася! Подруженька, горлица, не молчи! Где была? Где Петька? — испуганно округлила тут же наполнившиеся слезами глаза красавица.

— Уходите.

— Как? Дети скучали!

Вдова остановилась. Внимательно, изо всех сил стараясь припомнить, что когда-то любила этих двух светловолосых малышей, посмотрела на одного, на второго… Погладила холодной рукой горячую пухлую щёчку. Дитёнок тут же отпрянул, спрятав лицо в шею нянюшки.

— Я всё равно была плохой матерью.

Стася притворила дверь перед самым носом у расстроенной, ничего не понимающей, но трясущейся от ужаса посестры.

— Милые, — обратилась Заряна к ребятишкам, стараясь, чтобы голос не выдавал весь перепуг, который охватил её, — матушке нужно отдохнуть. Пойдёмте до меня. Пойдёмте. Скорее. Скорее!

Со двора она бежала бегом, чуя могильную стужу, хватающую за пятки.

А в единый миг ставшая одинокой женщина зло распахнула сундук, в котором когда-то хранилось её приданое. Погрузила руки в темноту, нащупывая куколку-Мару.

— Не жена. Не мать. Неживая… Забери меня, Прекраснейшая. Бери тело, бери душу. Всё бери, что осталось, коли найдёшь ещё что-то. Только…убей. Отомсти. Найди и раствори в боли и страхе. Никого не оставь. Убей…всех их убей.

Капля крови с прокушенной руки упала на бледную безликую Марену, вырисовывая улыбку.

Богиня приняла жертву.

Дом погружался в холодный беспросветный мрак. Темнота расползалась, заглатывая тепло, свет, жизнь… Оставляя один лишь выжженный пепел от домов. Такой же, в какой превратилось сердце вдовы.

[1] Сквернавец — человек, дурно поступающий.

[2] Здесь имелось в виду не современное изображение креста, а стилизованный оберег Мары: линия, ложащаяся узлами и волнами, образовывающая равносторонний крест.

Глава 19. Встреча

— Я тебе говорю, сбираемся и дёру! Без оглядки!