Кривая дорога

Да разве удержишь?! Словно чёрный вихрь, она снесла выстроившихся в ряд караульных и едва притворённые ворота! Отпихнула, ударила, сбросила чьи-то цепкие руки — и была такова.

Позади ещё слышалась ругань, топот, угрозы… Но всё тонуло в клубах пыли и беспамятства.

Однажды ей довелось погостить в столице. Точно помнила: мимо дома городничего не пройти — в самом центре, аккурат стена к стене с общинной избой стояли хоромы. Лишь бы полный молодых вояк двор не стал помехой.

Узкий кулачок замолотил по воротцам. Не по большим, через которые выезжают на обход конные, а чуть в стороне — в малозаметную дверцу, через которую шмыгали новобранцы, стараясь улизнуть от строгих наставников.

— Ну кто там? — недовольно отозвались с другой стороны.

— Отворите! — Стася наподдала ногой для верности.

— Чего вопишь? Пожар, никак?

Открыл совсем молодой парнишка — даже борода не росла, лишь небольшой пушок на чуть скошенном вправо подбородке — смело, не таясь и не волнуясь, что кто худой подкрадётся (да и кто бы оказался столь неразумен?).

— Чего надобно? — паренёк скрестил руки на груди, думая, что так выглядит солиднее. Что бы не показать силушку перед переполошённой бабой? Только рубаха не по размеру да меч, чуть тронутый ржавчиной говорили, что вояку дальше двора и не думают выпускать, покамест молоко на губах не обсохло.

— Любор! Мне к Любору! — Стася попыталась протиснуться, но паренёк заступил дорогу хилым, но всё ж покрепче, чем женское, плечом.

— С чего это вдруг?

— Пусти! — не в силах сложить слова, объясниться, она забилась, кинулась прямо на сторожа: чаяла сбить с ног.

Не сбила. Юнец и сам хорошо перепугался, но удержал тронувшуюся умом.

— Ты давай по-хорошему говори, по порядку. Кто такая, чего случи…

Нет у неё времени лясы точить! Стася выхватила из ножен неумехи паршивый меч и полоснула наотмашь, неловко, снизу-вверх. Парнишка вскрикнул и схватился за грудину, выжидая, когда кровь захлещет, окрашивая ворота алым, принося отроку не честную славу, а насмешки однокашников…

Женщина выронила меч и, как во сне, кинулась дальше.

Осознавший, что рана очень уж далека от смертельной, парнишка выругался ей вслед, осторожно притворил дверцу и решил никому не докладывать. Засмеют ведь. А баба… Ну, выведет бабу кто другой! Мало ли, как она забралась во двор? Может, заночевала у кого, а может, через забор перелезла.

Городничий нашёлся тут же: высок, силён, красив и до дрожи страшен.

Стася собиралась кинуться в ноги: умолять, упрашивать…

Вместо этого стала ровно и твёрдо, бесшумно вздохнула и совершенно чужим, слишком сильным, слишком спокойным голосом произнесла:

— Мой муж. Он мёртв?

Любор не обернулся. Выпрямился, опустил простенький дешёвый меч, которым безжалостно рубил набитое соломой чучело, бросил тут же — услужливые мальчишки подберут после; не глядя на незваную гостью, спрятался в тень от стрехи — там, где на скамье оставил настоящее оружие, с которым на ворога идти, а не на идола нападать, разминаясь поутру; укрепил сверкающие каменьями ножны, проверил, легко ли выходит лезвие, вышагнул на свет и только тогда смерил бледную решительную Стасю взглядом — брезгливым и равнодушным.

— Кто впустил? — городничий небрежно опустил левую руку на крестовину, рассеянно принялся оглаживать алый камень, что словно впитывал солнечные лучи, но никак не мог ими напиться.

Такой убьёт за неверное слово. Не посмотрит, женщина или ребёнок. Не станет разбираться. Эти глаза видели столько крови, что не наполнятся влагой, даже если в них отразится затухающая надежда умирающей женщины.

Стася не склонилась в уважительном поклоне, не улыбнулась заискивающе. Не стала даже прокашливаться, чтобы голос звучал хоть чуть живее. Одинокий порыв ветра холодом пощекотал лопатки, огладил прядями распустившихся кос бледное лицо.

— Из Выселок. Гонец весть привёз.

Если бы Любор не смотрел на женщину такими же мёртвыми глазами, он бы испугался. Испугался бы любой, кто воочию увидел, как, некогда горящие любовью, они покрываются инеем смертельной потери.

— Выселокских сожгли намедни за городом. Двое ваших, остальных анчутки знают, где набрали. Дюжина человек всего.

— Сожгли? — узкие губы дрогнули, вместо нежного прощания выдыхая ледяную безысходность.

Городничий отнял руку от меча, повёл ей в сторону крохотной пристройки с незапертой дверью.

— Негоже людям видеть то, что стало с телами. Вещи там. Иди, смотри. Забирай, что приглянется, если мои ещё не растащили, и проваливай.

Она дышала едва-едва, неглубоко, точно иначе могла набрать полную грудь трупного смрада. Приоткрытая дверь, манящая мраком, обещающая ответы и покой знания, бесшумно открылась, обдавая неухоженной сыростью кладовой.