Кривая дорога

Серый лежал на жёсткой неудобной скамье. Нестерпимо чесалось плечо, в которое так неудачно вцепился один из волков, но двинуться и прекратить мучения сил не хватало. Мужчина равнодушно смотрел на расплывчатые силуэты на фоне открывающейся-закрывающейся двери: оба невысокие, но один побойчее, а второй двигающийся неспешно, словно каждый шаг приносил привычную, но оттого не более приятную боль.

— Да что ему станется? — по-старчески брюзжал обладатель одного. — Оклемается. Чать, не единственный такой на свете.

— Так собаками, видать, травили, — качал головой второй. — Вон, всё плечо порвали, едва нутро не выпотрошили, как курёнку. Как бы горячка не началась. Не повезло мужику, ох, не повезло.

— Свезло дурню, — упрямо спорил собеседник, — что молодой да крепкий. Отойдёт.

Серый в глубине души согласился. Вот только спать всё одно не получалось, а сил почесать проклятую руку не находилось. Стоило бы подскочить и бежать, искать, спасать… Но куда?

Фроськи в деревне не оказалось.

Дорогу выбрали неправильную, Белогость ошибся.

Это знание выбило из-под ног последнюю опору. Услышав от знакомца-харчевника, что ежегодно заглядывающие в Озёрный край купцы почему-то в этот раз прошли мимо, мужчина просто рухнул на колени и не встал. И теперь вперивался невидящим взглядом то в бурчащего Белогостя, что, хоть и ругался, но всё-таки подходил проверить раненого каждые полчаса, то в Светолика, по такому случаю запершего харчевню и устроившему его в маленькой подсобной комнатке без окон.

Харчевник тронул старика за плечо и молча указал на единственную, кроме скамьи, мебель: грубо сколоченный низкий стол, усыпанный бумажками и пробками от бутылей, каждая со своим хитрым значком, и два бочонка, явно не пустых, но служивших исключительно сидушками.

— Ты мне вот что скажи, старый, — хитроглазый мужик понизил голос, но Серый, конечно, слышал каждое слово, — я энтого сивого знаю. Он в драку за просто так не полезет. Ежели ввязался, стало быть, за дело. А раз такое нехорошее дело в наших краях есть, мне в него нос сунуть надобно.

— Сказал же, знать не знаю, — соврал оборотень, — шёл себе по грибы. Гляжу — лежит. Видать, на зверя какого вышел. Не бросать же?

Светолик погрозил плуту пальцем:

— Ты, старый, зубы-то не заговаривай. Будто я никогда не видел человека избитого. Этого не в одиночку оприходовали и уж точно не зверь. То бишь, не только зверь. Да и ты видно, что не с полатей слез. Выкладывай, а то выкину за дверь и думать забуду!

Белогость разобиделся, ощетинился и заговорил тихим посвистывающим шёпотом:

— Это ты мне грозишь? А ты мне не грози! Знаю я таких. Не первый день, чать, на свете живу! Что, думаешь, всё успел повидать, коли разбойничьим делом промышлял? Что смотришь? Старого Белогостя не проведёшь! Всё приметил: и осанку, и глаза, что любого ощипают, как утку, и цену прикинут, и самострел припрятанный. Думаешь, один умный? Видать, попалось работа не по зубам, так ты и в кусты. Али дружки оказались не такими честными и благородными, как рассчитывал? Обокрали кого, кто и так на хлебе с водой сидел? Убили? Снасильничали? И понял, что не из их числа, что жизнь эта не по тебе, вот и пошёл в дальние дали да занялся любимым ремеслом, стал пиво варить. А? Скажешь, неправ я? Да только старых привычек не поменяешь, от прошлого не убежишь. Небось, до сих пор спишь с острым ножом в обнимку. Семьи так и не завёл, потому что знаешь, что придут твою голову на палку насадить когда-нибудь. Признай, вскакиваешь ночью от прошелестевшей крыльями летучей мыши? Упрашиваешь богов, чтобы всякий убивец, про которого прознал, не по твою душу шёл?

Харчевник скинул притворное добродушие, посерьёзнел, помрачнел и разом постарел. Поднял с пола укатившуюся пробку, задумчиво покрутил, подкинул, поймал на внешнюю сторону ладони, позволил поочерёдно пробежаться по каждому пальцу и снова спрятал в кулак. Улыбнулся озорно, по-мальчишески:

— Поймал. И ты меня поймал, старый. От мудреца ничего не спрячешь. Ну, разбойничал. Было. И злости хватало и задора. А вот денег — нет. И чем больше их становилось, тем тяжелее они расходились на части. Не поделили, с кем не бывает. И даже руки я тогда замарал не впервые. Да только всякому веселью приходит конец. В разбойничьем промысле легко: прирезал подельника тихонько за углом, про него никто и не вспомнит. Но ежели кто лишку знает, тут уже не спастись. Только бежать. Я расправы ждать не стал. А ты бы стал, старый? Так что — да. И по ночам вздрагиваю. И за окрестностями слежу. С ножом токмо не в обнимку сплю — он у меня под подушкой захован. Один из них, по крайней мере. Осуждаешь? Осуждай. Всяк выживает, как может. Вы с приятелем, я посмотрю, тоже не цветочки на полянке нюхали.

— Я тебе не судья, — проскрипел жрец.

— А если бы и судья, — рассмеялся бывший тать, — я завсегда ответить готов. Но на рожон не полезу. Кто вас приголубил?

— Не по твою душу.