Кривая дорога

Огоньки перекатились, задрожали, отрастили ручки-ножки — и вот уже возле дряхлого покрытого мхом лесовика переминаются колтки[2], вопреки обычаю, не решающиеся молвить ни слова. Лица их — и верхнее, человеческое, и то, что на животе, — выдавали самый настоящий испуг. Поодаль стояли, обнявшись, слепой Листин с супругой Листиной[3], растерянно поглядывающей на гостью из-под лохматых косм. Подгрибовник[4] сурового вида, закрывающий репкой-ножкой маленьких деток-боровичков. Корневик, Стебловик, Орешник, Травник и даже выглядывающий из болотной жижи Болотник, что на деле явно был куда крупнее, чем казалось со стороны… Лесные духи собрались вместе, не ведая, радоваться или бояться, и бросали на меня взгляды, полные странного чужеродного страха, что встретишь разве что у людей, столкнувшихся с невиданной силой, но никак ни у

нечисти.

Вперёд вышел Леший. Мы с волчицей напряглись. Одному уже в этих краях показали, кого должно слушаться, и со вторым справимся. Не кинулись бы все разом…

Старичок рухнул на колени прямо в грязь, забрызгав длиннющую, до колен, седую бороду, ярко-красные мухоморчики, выглядывающие из лапоточков, малахитовый мох, как доспех, прикрывающий хилую грудь.

— Матушка, не серчай! — возопил он, в сердцах вырывая седые космы, тут же рассыпающиеся пожухлой травой.

Опешила даже волчица.

— Кх-кх, да я как бы… Хотя, — я ухмыльнулась, приняла подобающую позу, насупила брови и гаркнула: на колени!

И страшные лесные духи, что веками путали, заманивали, страшили людей, разом упали, ни на миг не задумавшись. Дедушко лишь склонился ниже, бруздая в тине белоснежную седину.

— Не гневайся, Отмеченная! Не враги мы тебе — слуги верные!

— Верные?! — я топнула ногой, забрызгивая грязью тех, кто стоял поближе. Никто и не поморщился, только зажмурились сильнее. — Разве слуги госпожу на встречу заманивают вместо того, чтобы самим на поклон приползти? Разве заставляют шлёпать невесть куда с утра пораньше? Разве сон беспробудный на спутников её насылают?!

В толпе испуганно зашебуршались. И вправду, не хватили ли лишку? Не зазнались ли?

— Помилуй, Отмеченная! О тебе заботились! — залепетал старик. — Не ведали, что по своей воле идёшь!

— Ты считаешь, дед, что меня можно заставить куда-то идти супротив воли?

Лесовик и вовсе вжался в болото:

— Прости, родимая! Не знали, не ведали, как подойти к тебе! Сосед леший донёс, кто к нам путь держишь, так мы выйти навстречу решили, уважить, хлебом-солью встретить…

— Ну и где?

— Что?

— Где хлеб-соль, спрашиваю?

Мухомор не на шутку испугался, что ляпнул лишнего. Как теперь оправдываться?

— Мы того… Мы же это…

— Мужики! — подала презрительный голос Лешачиха, подбоченилась, вышла вперёд.

— Отведай, матушка, не побрезгуй!

И протянула мне… ну, точно не хлеб. Какой-то ком каши с прутьями, насекомыми, почти уверена, что сбоку мелькнула лягушачья лапка. А Лешачиха тянет угощение на сухоньких ручках и посматривает ехидно: преломишь хлеб с нечистью поганой? Не боится, нелюдь, небось сразу не желала спину гнуть перед волчицей. Теперь уж мой черёд показать, что не зря так встретили Отмеченную, что имею право приказывать.

Отмеченную. Отмеченную… Ну и Лихо с ним, со званием непрошеным. На досуге подумаю, что значит глупая присказка.

Я запустила пальцы в тягучую мякоть, отломила кусок, изо всех сил стараясь не глядеть на вытекающую зелёную слизь. Кабы нечисть умела печь пироги, не была бы так добра к тем, кто приносит скудные дары из дома. Стало быть, приятного ожидается мало.

Принюхалась. Уж не ком ли земли мне притащили заместо угощения? Зажмурилась и закинула в рот весь кусок.

А вкусно!

Вкуснее, чем всё, что я когда-либо пробовала! Я снова прикрыла глаза, теперь уже от удовольствия. Во рту разом переливались всеми красками и сухие осенние ветры, и просушенное ароматное сено, что прикусываешь жаркой летней ночью, любуясь на ощерившееся звёздами небо, и бесконечные дороги, умытые ледяными дождями, и склоняющие от нестерпимо сильного ветра макушки деревья…

Я облизнулась и пришла к неизбежному выводу:

— Вкусно!

И зазвенел по земле, перекатился радостный смех: приняла дар страшная волчица! Пустились в пляс, закружились колтки, вынырнул из грязи не чаявший пощады Леший, довольно огладила потрёпанные юбки Лешачиха.

— Не обессудь, что не по чести встречаем, матушка! — отряхивая бороду, извинился он. — Наша лужа — целиком твоя отныне. Что прикажешь, всё сделаем!

Я смягчилась, смакуя последние крохи лесного каравая:

— Какая же вы лужа? Даже не болото, а целый окиян! Мне с такими помощниками хоть в саму Навь!

Селение звалось Морем. Почему оно так звалось, не знали ни я, ни купцы, впервые решившиеся ехать незнакомой дорогой, ни даже сами жители маленькой деревеньки с домиками, выглядывающими один из-за другого, как хитрые старушки в поисках свежих сплетен.

Радомир заразно, до хруста челюсти, зевнул, печально посмотрел на небо:

— Хмурится… Вот-вот ливнем прорвётся. Как бы шкуры нам дождём не попортило.

— А ты бы спал дольше, — попенял Толстый, — мы тогда и к ночи через реку не перешли бы.