Кривая дорога

Перекупщики в ужасе воззрились друг на друга:

— Это же почудилось, да?

— Вот-вот, всем чудится, — вновь сверкнула я пожелтевшими глазами. — И слов страшных я никому никогда не говорила. Жадность вас погубит!

— Что? — хором переспросили начавшие сходить с ума, дёргающиеся бандиты.

— Слов страшных никому не говорила, — покорно повторила я, улыбаясь самой искренней из своих улыбок.

— Ну да, ну да…

— Зря вы с близкими не попрощались.

— А?!

— Спрашиваю, что ж вы кашей-то не угощаетесь?

— Ммммммме! — вставила своё веское слово Чернушка, всунув рогатую морду в круг света от костра.

Мужики не выдержали. Подскочили, завопили, заносились… Сталкиваясь и ругаясь, никак не могли выбрать единое направление бегства. Да и зелье дало о себе знать, спутав мысли окончательно. Яромир остался в одних портах, отмахиваясь скинутой одеждой от чего-то, видимого только ему; Ярополк, напротив, носился в одной рубахе, сверкая из-под неё обвислыми булками.

— Неужто не видите?! Баба! Ведьма! Пауки-и-и-и! — кричали они, падая, пачкая ладони и размазывая грязь по лицам. Полоумные…

— Чего не видим? — Радомир с нежностью обнимал меня: растрёпанную, с вытянувшейся мордой, волосатыми руками и острыми, готовыми нести смерть когтями.

— Вам не уйти отсюда! — пророкотала я.

— Что не так, друже?

— Случилось что? — Толстый и Тонкий в мою сторону старались всё-таки не смотреть, но, молодцы, виду не подали. Сделали всё, как надо.

— Ам! — подалась вперёд я, и это стало последней каплей.

Заверещав, как баба, которой шаловливые дети задрали подол, Яромир и Ярополк, если их взаправду так звали, бросились наутёк. Прямо так, полуголыми, позабыв обоз и спокойно вздохнувшую вместо того, чтобы испугаться, клячу.

— Фрось, мне сейчас в голову пришло, — задумчиво протянул Радомир, вылавливая последние отблески босых пяток среди деревьев, — а ты точно уверена, что это перекупщики Неждана?

Я пожала изменившими форму плечами, едва не разорвав при этом рубашку:

— А какая разница? Так и эдак повеселились.

Брошенная разбойниками одёжа отправилась прямиком в костёр: нам теплее, а им… а им — шиш; лишней телеге обрадовались в ближайшем селе так, словно только её для полного счастья и не хватало, а кляча, кажется, помолодела на радостях и готовилась пуститься в пляс вместе с новым хозяином. Спрашивать, с чего вдруг на никому не нужного бобыля[1] снизошла такая благость, одаренный старичок поостерёгся: передумают ещё! Ломанулся в дом, по самые пятки залез под кровать, выудил из угла куль стареньких обмоток и попытался всучить в благодарность припрятанные в них подёрнутые зеленцой медные монетки. Радомир мало того, что не взял, но ещё и втихаря выложил половину нашей снеди, пока дедок поочерёдно обнимал кормильцев, путаясь, называя меня отцом родным, а Толстого — матушкой. До торгового тракта идти оставалось всего нечего, но вяленой лопатки было жаль. Хотя слова в укор не произнёс никто. Вообще, мужики ещё долго молчали, лишь изредка кидая в мою сторону косые взгляды.

— Фрося, — первым разродился рыжий, — а ты нас через Выселки поведёшь?

— Так короче, — коротко пояснила я, даже не сверившись с картой.

— А в гости зайдёшь? Там сестрица твоя дома наверняка, — мечтательно облизнулся рыжий.

— Даже не думай! — я сунула ему под нос кукиш.

— Пхе-е-е-е! — ревниво рыгнула Чернушка.

— А что я? Я просто спросил!

Блюстительница порядка смерила меня подозрительным взглядом и, поддев рогами одеяло на ногах больного, забралась в тепло.

Взаправду похолодало. Хоть я последние месяцы мёрзла куда как меньше, а всё одно поёжилась, когда почуяла ледяной всполох ветра. Завистливо показав язык довольной козьей морде, я схватилась за второй край одеяла.

— Эй! — Радомир потянул на себя свой край. — Это я здесь умирающий! Хорош меня раскрывать!

— Умирающим удобства не положены. Зачем добро переводить, если всё одно на тот свет собрался?

— Тогда я передумал помирать!

— Тем более должен одеяло бабе отдать! Одеяло, последний кусь мяса и крепкое мужское плечо.

— Что, плечо тоже сожрёшь? — восставший из полумёртвых прикрыл конопатую физиономию до носа и сверкал хитрющими глазами.

— А тебе что, жалко? Второе ж есть!

— С двумя как-то привычнее… И сподручнее.

— Тпррррру! — Толстый завалился назад, едва не задавив Радомира и перепугав до визга Чернушку. Я успела перекувырнуться и уцепиться за борта телеги, когда лошадь понесла. Тонкий с приотставшим возом чудом остановился и успокаивал вторую — не менее перепуганную и встающую на дыбы, — его фигурка стремительно уменьшалась из-за бешеного галопа.

Радомир морщился, придерживая бок, и страдальчески матерился, тратя все силы на то, чтобы делать это не в голос. Толстый ругался куда более шумно, пытаясь ухватить хлещущие по пальцам поводья.

А я принюхивалась, чувствуя, как волоски на загривке встают дыбом.

Лошадь, унюхавшая сразу двух волков, с ужасом осознав, что один из них внезапно оказался в телеге, заметалась так, что грозила в щепки переломать оглобли.