Критический эксперимент

Все воззрились на меня.

— Молчи, дурак! — заорал генерал. Я уже закусил удила, и собрался ещё что-то сказать, но генерал предупредил меня:

— Сказал тебе, молчи! А этим трём жалование я велю заплатить сполна и выдать по полтине денег.

И все ещё раз воззрились на меня.

— Завтра все поименованные чиновники подойдите к казначею за жалованием.

На следующий день правление чётко разделилось на две части: счастливые рыла тех, кто получал жалование и унылые хари тех, кого генерал счёл недостойным. Мои подчинённые получили свои денежки и были счастливы безмерно. Когда же мы вернулись в свою комнатушку, они удостоверились, что посетителей и визитёров нет, и вручили мне ещё двадцать пять рублей.

— Вы уж извините, Антон Петрович!

Вот ведь как: достаточно было начальству показать, что оно со мной считается, и я уже "вичем" стал!

— Мы тут, дабы прожить, брали с немцев, да и с русских тоже. Ведь вы можете любой протокол слегка повернуть так, что он станет в нужную сторону. Вот мы такое и объяснили, и объяснили также, что вы сами не берёте и лишь разгневаетесь на нос, а мы замолвим перед вами словечко.

— Крысы канцелярские! Ярыги! Дьячки приказные!

— Ну, такие мы и есть, — расхохотались чиновники.

Я подумал. Не брать и брать одинаково позорно. Выдавать своих вообще не годится, тем более когда им жалование то ли заплатят, то ли нет. Но взять чуть-чуть лучше, по крайней мере врагов под боком не будет. Да и платье надо новое справить, уже совсем поизносился. Мне вспомнилось разъяснение Елисавет Петровны на запрос, как же жить чиновникам, коли жалованья не платят: "Берите, но по чину и справедливости".

— Ну смотрите, чтобы всё по справедливости и по чину было! И чтобы бедных и сирот не обижать! Не хочу за вас в адской смоле гореть.

— Исповедуетесь, и Бог простит! А мы стараемся уж по честности, поелику возможно. Начальник у нас справедливый, и мы должны быть такими же.

— Нахалы вы, а не справедливые! Смотрите уж у меня!

Чиновники скромно потупили глаза, а вошедший визитёр из местного гарнизона застал самую обычную сценку: начальник распекает своих подчинённых. Пожалуй, все остались довольны, кроме меня самого.

* * *

Генерал был скуп, но не жаден, и думал прежде всего о деле. Видно было, что на следующий день он посмотрел на меня без злобы, а после закрытия присутствия велел задержаться и позвал к себе в кабинет вместе с Егором Ивашниковым. Там уже ждали три рюмки доброй водки. Генерал сел, а мы выпили стоя.

— Егорка, шельма такая, молодец, здорово придумал, себя первого без жалованья оставить! Все сразу притихли. А ты, Антон, коего чёрта, м. дило, в офицеры не пошёл? Тебе бы с твоим характером не в ярыжках отсиживаться.

— Пошёл я в семинарию, тянуло меня узнать бездну премудрости. Вот и попал в чиновники. А в попы совсем не хотелось.

— Ну и узнал свою бездну?

— Да нет. Мудрствования море, а премудрости мало где найдёшь. Зазубрили много, а понимают кроху.

— Правильно говоришь.

Генерал немного помолчал и сказал:

— Хочу кое-что сказать. Но сначала выпьем ещё по одной.

Он позвонил и велел налить ещё по рюмке.

— Теперь у меня две руки. Егорка шельма, пройдоха, мздоимец первостатейный, а ты, Антон, готов в драном камзоле ходить, голодать, лишь бы носов не брать. Но есть у вас общее. Оба вы за дело и за Россию болеете, оба вы себе на уме и люди верные. Так что теперь у меня две руки: правая и левая, чистая и грязная. Ежели нужно мне, чтобы дело было обязательно сделано, пошлю Егорку. Я знаю, он и схитрит, и украдёт, что можно, но сделает. Если нужно мне, чтобы всё было чисто и честно, пошлю тебя, Антон. Вижу, что на самом деле не рохля ты и не такой уж бессребренник и святоша, но ежели выбирать, чтобы дело сорвалось или словчить, выберешь первое.

Генерал допил свою рюмку. Мы сделали то же.

— Канцлер и матушка-государыня велят мне, дабы приохотить как можно сильнее здешних людишек и знать к России, обходиться с ними тонко. Немцы и мастера, и чиновники отличные, и вояки первостепенные, и к порядку приучены. Поблажек им больших давать нельзя, но и обдирать зря тоже не стоит.

Генерал с иронией глянул на Егора.

— Ты, шельма, глаза цыганские, берёшь ведь со всех, говоря, что за них передо мною словечко замолвишь. А говорил ли ты хоть раз за кого-то словечко?

Егор покачал головой:

— Василий Иванович, я ведь знаю, что Вы меня не послушаете, а наоборот, ежели я за кого-то заступаюсь, значит, дело нечисто.

— Верно думаешь, шельма! А отдавал ли ты хоть раз кому-то денежки, если их дельце не выгорало?

— Да как-то так всё время получалось, что они сами виноваты оказывались.

Я вспомнил вчерашнюю ситуацию с чиновничками, и сказал:

— Ваше высокопревосходительство, а ведь вчера Вы мудро рассудили, кому платить, а кому нет. А я влез.

Суворов расхохотался.