Криницы

Лемяшевич даже вздрогнул и пристально посмотрел на секретаря: тот ли перед ним человек, с которым он так откровенно разговаривал? Малашенко внимательно разглядывал толстый красный карандаш, который вертел в руках. Теперь Лемяшевич уже был уверен, что опасения его целиком оправдались: указание, данное облоно, было указанием Малашенко. Бородка убедил его в необходимости перевода директора Криницкой школы в Липняки. Сейчас Малашенко неудобно отступать — не позволяет гордость.

— Ведь вы знаете, почему я мешаю Бородке в Криницах? Помните наш разговор на лугу?

— Помню. Все помню, — быстро ответил Малашенко, но ответил так, что у Лемяшевича пропала охота напоминать этот разговор и вообще всю историю с Приходченко.

Он молча ждал, что же наконец решит Малашенко. Тот опять поскреб затылок и спросил:

— А почему бы вам, Лемяшевич, туда не пойти? Я знаю Липняки. Ей-богу, там не хуже.

Михаил Кириллович разозлился.

— Да тут в конце концов дело принципа, Петр Андреевич! Почему я должен уступать Бородке, его самодурству? Я приехал в Криницы… Я такой же, как он, коммунист…

Малашенко поморщился, ему не понравилась эта вспышка.

— У вас свой принцип, у Бородки — свой. А нам — разбирайся. Легко это, думаете? Нет, не легко. А сколько таких жалоб, заявлений!.. К тому же я должен вам сказать… вы человек умный, образованный… хороший коммунист… Мы должны поддерживать авторитет секретаря райкома, мы — сверху, вы — снизу… Иначе что же у нас получится?..

Лемяшевич хотел было сначала возражать, но после этих слов осекся, умолк, бросил взгляд на Малашенко и дрожащей рукой вставил в высокий бокал на приборе синий карандаш, который неведомо как очутился у него в руках. Малашенко понял, что не надо было этого говорить, что во имя какого-то фальшивого этикета он покривил душой, подорвал веру и уважение Лемяшевича к себе как к человеку и секретарю обкома, поняв это, почувствовал себя очень неудобно и решил: «Прав Лемяшевич, и я должен поддержать его, а не Бородку».

— Хорошо, я разберусь, товарищ Лемяшевич. Я обещаю вам разобраться объективно, — вдруг твердо сказал Малашенко. — Знаете что? Вы напишите заявление и оставьте… Ничего не поделаешь, такова форма. Не осудите. Думаю, что можете считать себя директором Криницкой школы на долгие годы.

Лемяшевич встал.

— Спасибо. Я напишу.

Он на прощание крепко пожал секретарю руку.

14

В ту сентябрьскую ночь многие партийные работники легли очень поздно. Далеко за полночь горел свет и в кабинете Бородки. Секретарь райкома читал. Зазвонил телефон. Бородка с неудовольствием оторвался от газеты, взял трубку.

Говорил второй секретарь Птушкин, квартира которого была как раз против райкома.

— Артем Захарович, что же ты режим дня нарушаешь? С тебя берут пример…

Бородка засопел в трубку и не сразу ответил.

— Какой там к дьяволу режим. Режим — это для других. А нам, секретарям сельских райкомов, не до режима сейчас. Читал постановление?

— Читал.

— Быстро вы читаете… Я вот целый вечер сижу, по косточкам разбираю, анализирую каждое положение.

Он взглянул на развернутую на столе газету. Она выглядела довольно странно, вся пестрая от разноцветных подчеркиваний, стрелок, надписей, кружков. Поля, просветы между разделами густо исписаны красным, синим, зеленым карандашами, чернилами. Отдельные фразы подчеркнуты: «Коровы Адамчука», «Мохнач и его политика», «Как создает материальную заинтересованность Лазарев?», «Бюрократы из «Минзага», «Опять коровы… Синицын, Кот, Пузиков», «Ращеня и Баранов» и др. Смысл этих выражений был понятен только одному Артему Захаровичу, хотя некоторые из них тут же разъяснялись, получали дальнейшее развитие на полях газеты в мелких чернильных строчках. Читая вот так, с карандашом, с пером, Артем Захарович испытывал радость творчества. Не было ни одного пункта постановления, на который он не нашел бы примера из жизни своего района. В его голове уже окончательно сложился доклад, который, он знал, придется делать в самые ближайшие дни на собрании актива или пленуме райкома.

Доклад обоснованный, яркий, достаточно критический, с веселыми примерами. От этих веселых примеров многим станет грустно. Представляя себе это и вообще весь тот резонанс, который вызовет его доклад, Бородка довольно потирал руки, улыбался, качал головой и принимался даже насвистывать задорную мелодию.

Несколько дней он ходил с тяжелым чувством, под впечатлением того заседания бюро, на котором впервые «провалили» его предложение о переводе Лемяшевича, и особенно недавнего звонка Малашенко, который вдруг решительно потребовал оставить Лемяшевича в Криницах. А ведь при нём, Бородке, Малашенко звонил завоблоно и поддержал предложение о переводе. Вот и верь начальству! При воспоминании об этом Артемом Захаровичем овладевали злоба и неразумное упрямство себялюбца — добиться своего: выжить Лемяшевича не только из школы, но и из района.

«Мальчишка, выскочка, начитался дрянных романов и корчит из себя героя. Надеется на поддержку Журавского. Дайте только дождаться съезда. Я вам покажу протекцию».