Криницы

— Так, товарищи… Та-ак, — сказал он после долгой паузы, как бы сожалея о том, что произошло, и вдруг неприязненно спросил: — Как же будем работать дальше, а?

Никто не ответил.

— Как можно работать, когда в бюро такой разлад?.. Анархия!.. Когда на предложения первого секретаря нуль внимания?! Я спрашиваю: как будем работать? Как я могу руководить районом, если члены бюро…

— Артем. Захарович, — спокойно и по-прежнему деликатно перебил его Волотович. — Каждый из нас, в том числе и ты, может ошибаться… Мнение коллектива — оно всегда самое правильное! И если бюро с тобой не согласилось…

— Нет! — крикнул Бородка, точно пролаял, и закашлялся. — Это демонстрация! Сговор! И все это — твоих рук дело, товарищ Волотович! Я понимаю!.. И я этого так не оставлю!..

— Ну, знаешь! — Волотович энергичным движением отодвинул от себя пепельницу, бумагу. — Всем известно, почему ты хочешь выжить Лемяшевича из Криниц. Вот как… И не кричи, пожалуйста. Не пугай. Веди заседание, люди ждут.

Лемяшевич считал, что раз члены бюро были против его перевода, Бородка больше не решится поднять вопрос — и он, Лемяшевич, может работать спокойно. Но ровно через три дня пришел приказ облоно о переводе его в Липняки. Михаил Кириллович был удивлен не столько приказом, сколько оперативностью, с которой действовал Бородка. Если б он сам просил перевода, дело, наверно, решалось бы несколько месяцев. А тут даже письмо доставлено из областного центра за один день, чего никогда не бывало. Он разозлился. «Ах, ты так!.. Ты показываешь свою силу? Так и я покажу свою волю! Посмотрим: кто — кого? Теперь я не отступлю! Нет!» Он твердо решил бороться до конца. Никому в школе не сказав о приказе, он на следующий же день поехал в облоно.

Заведующий, толстый, флегматичный человек в хорошем бостоновом костюме и стареньком, замусоленном галстуке (Лемяшевича всегда удивляло это неряшество: заплатит человек две тысячи за костюм — и не может купить за семь рублей галстук), выслушав его, устало прикрыл глаза, как бы говоря: «Ох, надоели вы мне со своими жалобами!»

Потом раскрыл глаза, с любопытством посмотрел на Лемяшевича, как будто вспомнив что-то, и откровенно признался:

— Ничем, брат, не могу помочь. Ты думаешь, что сам я это выдумал? Думаешь, сидит этакий толстый бюрократ, нечего ему делать, вот он и прикидывает: кого бы куда переместить?.. Так?.. Нет?.. Верю… Ты не думаешь… Другие так думают… А мне подсказали.

— Кто?

Заведующий облоно зевнул, глаза его снова потухли и зажмурились.

— Не имеет значения — кто.

— Но ведь вы заведующий облоно.

— Ну и что же из этого?

— Чёрт знает что! Никто у нас ничего сам не решает.

Заведуюший выпрямился, надулся, глаза его стали колючими, недобрыми.

— Вот вы какой! Недаром вы ни с кем не уживаетесь!

— Мне ещё ни с кем не приходилось ссориться. Я только начинаю жить — и буду уживаться, с хорошими людьми, конечно.

— Вот-вот, только начинаете… Это и видно…

Но, должно быть, руководителю облоно что-то понравилось в этом решительном человеке, может быть, старик припомнил свою молодость, свою горячность в борьбе за правду, потому что вдруг предложил:

— Послушайте… — как вас? — Лемяшевич! Хотите, я дам вам другую школу? Здесь, в городе.

— Нет, не хочу.

— Не хотите? Чудак. Любой директор обрадовался бы.

— Я ехал в Криницы и буду работать там!

Из облоно Михаил Кириллович направился в обком к Малашенко. Он не сомневался, что секретарь обкома, бывший свидетелем его разговора с Бородкой на лугу, сразу поймет, чем вызван его перевод, возмутится и остановит его самодурство.

Ему повезло: Малашенко был у себя и через час с чем-то, закончив совещание, принял его. Принял приветливо, как старого знакомого. Крепко пожал руку, усадил на диван и сам сел рядом.

— На рыбалку не ездили больше? Чудесно мы тогда провели денек. Сын просто бредит… Покоя не дает: «поедем» да «поедем еще»… А куда там нашему брату поехать! Не вырвешься. Как ваш ученик Костянок? Золотой парень. Поддержите его. Удастся вам его примером заразить других — большое дело сделаете…

«Не знает», — с радостью подумал Лемяшевич после этих слов секретаря. Они минут пятнадцать говорили о политехническом образовании, просто, сердечно, как говорят люди, которых этот вопрос по-настоящему волнует. Потом Лемяшевич изложил свою жалобу — свое несогласие с решением о переводе. Изложил спокойно, ни в чем не обвиняя Бородку.

Малашенко перешел с дивана за стол, Лемяшевич пересел в кресло у стола, и прием сразу принял официальный характер. Видно почувствовав это, Малашенко, человек простой, не чиновник в душе, по-домашнему почесал затылок.

— Не знаю, что вам ответить. Трудно, не разобравшись, вмешиваться в дела райкома. Райкому на месте видней.

— Но бюро райкома высказалось против… Один Бородка…

— Бюро тоже может ошибаться…