Читаем Крест поэта полностью

Есть такое старинное слово, ныне редко употребляемое в том первозначном смысле, который оно несло, — “спелись”, слились в порыве чистосердечия и признательности мигу счастья, откровения и высоты, но тут “спелись” не ради чистосердечия, не ради откровения и высоты, а спелись — возможность-то какая дана им в нашей прессе! — для уличения, издевательства, “сметения с лица земли”, всего того, что обрекла дарованием и опытом, отстояла сердцем Татьяна Глушкова.

А почему так? Откуда берет начало эта непримиримость критиков? Что их тревожит, пугает, или — развенчивает или разоблачает?..

Татьяна Глушкова защищает ценности, отобранные из веков и охраняемые веками, ценности, дразнящие чужое хищное око, и, казалось бы, ее надо приободрить! Ведь, скажем, сколько сейчас оборотней расплодилось, готовых все родное осмеять, унизить, продать, развеять? Но не замечают. Не гневаются. Почитайте Владимира Войновича в “Вечерней Москве” (1989, апрель, с. 3):

“У меня сейчас пятнадцатилетняя дочь. В Германии она росла, общалась с подругами, они вместе смотрели кино, читали книги. Она прекрасно знает немецкий, лучше русского. Вправе ли я решать за нее? Она даже Чонкина все норовит прочитать не на русском, а на немецком — а печатался он на двадцати пяти языках”. Вот так нужно “русскому” человеку детей своих воспитывать! Чтобы и они, следуя отцу, заявляли: “Мне Галич нравится больше всего как сатирик, его песни о Климе Петровиче, репортаж с футбольного матча... А вообще из бардов больше всего люблю Окуджаву”.

И, разумеется, Войнович любит своего Чонкина, ведь это же — Василий Теркин, Ходжа Насреддин. А сам Войнович? Гений. В 1974 году его исключили за Чонкина, героя его романа, из Союза писателей СССР, а сейчас в Шереметьево, в аэропорту, в спину Войновичу благоговеют, восклицая и тыкая пальцами: “Это же Чонкин! Давай снимать фильм! Давай ставить пьесу! Еще пиши!” Догоняют. Лебезят перед “гостем”, метут пыль хвостами.

И Эльдар Рязанов снимает Войновича во дворе СП СССР, как дом с памятником Льву Толстому... Во дворе, где “сейчас, как на одном из оживленных европейских перекрестков, мы встречаем Наума Коржавина и Андрея Синявского, сына Переса Маркиша — Давида. Парадокс ли?”. Нет. Не парадокс. Торжество! Безоглядное. Парадокс — если бы о творчестве Татьяны Глушковой, русской поэтессе, заговорили, кагально и “спевшись”, те, кто ее громит за чистоту и верность, громит за русское призвание и совесть.

Не раз мне приходилось задумываться о том, что многие наши газеты и журналы, радио и телевидение рабски встречают псев-догениев, любителей иноплеменных “спецголосов и спецэкранов”. Доморощенное лакейство, космополитическое блудоюдство, гвалт тех, кто “по службе обязан” создавать вернувшимся “из-за морей и океанов” победный шум, ореол мученика вокруг диссидентствующей головы, создавать “статус” неприкосновенности у нас и в мире, — противны.

Зачем Татьяне Глушковой боль родной земли? Зачем ей ссоры с нашими критиками? Пусть поучится у Войновича, как работать, как обделывать дело! Ненависть к русскому человеку, к русской земле, к русской песне, даже к русской женщине Войнович не скрывает, а нахально хвастает ею, демонстрирует ее грубо и неприкрыто, уличая в “связи” чонкинскую знакомую с Борькой-кабаном. Есть же предел маразму, предел подлости или же их нет? Судя по Войновичу — нет.

Но не виноват Войнович в запредельной ненависти к нам, не виноват. Его патологическая ненависть — “священна”! Виновата в любви к русскому человеку, к русской земле, ко всему родному, русскому Татьяна Глушкова. Да, виновата! Зачем она видит красоту в древнем холме Подмосковья? Зачем она слушает нежную украинскую мову? Зачем она плачет над вековым горем славянской колыбели — Чернобылем? ..

Лирический герой книг Татьяны Глушковой желает наладить спокойную трудовую жизнь на отчей меже, на отчем поле, а лирический герой Войновича собирается покинуть Россию и поселиться на Западе, приобрести там какую-нибудь фирму, ну, допустим, как поэт Наум Коржавин, — парикмахерскую. Это — по Москве до сих пор гуляют “сплетни” о поэте-бессребренике Науме Коржавине, будто он владеет небольшой уютной парикмахерской в Израиле, а тоскует по пролетарской Москве, но чего-то трусит вернуться и обрадовать столицу СССР...

Гуляют слухи, но знаменитые московские критики-боссы молчат. А Наум Коржавин сообщает им:

Страх — не взлет для стихов.

Не источник высокой печали.

Я мешок потрохов! -

так себя я теперь ощущаю.

В царстве лжи и греха

я б восстал, я сказал бы: “Поспорим!”

Но мои потроха

протестуют... А я им— покорен.

Тяжко день ото дня

я влачусь. Задыхаясь. Тоскуя.

Вдруг пропорют меня -

ведь собрать потрохов не смогу я.

Поэт брал “черную ноту”, а получилась пародия. Незнание национальных глубин и оттенков языка подвело автора. И социальная тоска поэта превратилась в дурную “похлебку”, обернулась бытовщиной, потрошением физиологии, “клоунским разматыванием кишок на сцене...”! Хоть опровергли бы! Неужели им некогда? Заняты борьбою с Татьяной Глушковой?

Перейти на страницу:

Похожие книги