Крест поэта

Николай Рубцов — редкий поэт. Тончайшие, почти еще блестковые, лишь еле-еле проносящиеся в душе и в голове наития, ощущения, сомнения, завязи догадок и порывов, он умело закреплял, соединял в хрупкий многозначный рисунок, наслаивал на этот рисунок робкую, почти неуловимую подтекстовую вязь, дополнял, наделял острыми приметами, и под сердцем, под сердцем, наедине со своими страстями и муками окрыленного вдохновения, лепил образ, и музыка находила музыку, дума находила думу:

Взбегу на холм

и упаду в траву.

И древностью повеет вдруг из дола!

И вдруг картины грозного раздора

Я в этот миг увижу наяву.

Пустынный свет на звездных берегах

И вереницы птиц твоих, Россия,

Затмит на миг

В крови и жемчугах

Тупой башмак скуластого Батыя...

Но вот — первая часть стихотворения, вводно-общая. Хотя и тут двуединое упоминание через «из дола»: «И древностью повеет вдруг из дола! И вдруг картины грозного раздора» — «вдруг» и снова — «вдруг», на весьма маленькой «площадке», есть — динамит поэта, магия взрыва. А вторая часть? Где:

Россия, Русь — куда я ни взгляну...

За все твои страдания и битвы

Люблю твою, Россия, старину,

Твои леса, погосты и молитвы,

Люблю твои избушки и цветы,

И небеса, горящие от зноя,

И шепот ив у смутной воды,

Люблю навек, до вечного покоя...

Россия, Русь! Храни себя, храни!

Смотри, опять в леса твои и долы

Со всех сторон нагрянули они,

Иных времен татары и монголы.

Они несут на флагах черный крест,

Они крестами небо закрестили,

И не леса мне видятся окрест,

А лес крестов в окрестностях России.

Пишешь о поэте — цитируй его! Иначе — немота, предвоенная немая кинокартина: герои нравятся, а речь их не слышна. Цитировать замечательных поэтов это — петь, это — плакать, это — смеяться. Цитируйте. Живите страстями поэтов! Не ошибетесь.

Смотрите, началось колдовство-доказательство — что ему дорого, что ему — главное, до смертного часа, до могилы?!

Началось, началось перечисление, бабушкинское, дедовское, сказочное, былинное, ворожейное: «Люблю твою, Россия, старину, твои леса, погосты и молитвы», и далее — избушки, цветы, смутная вода, ивы и вечный покой, и снова: «Россия, Русь! Храни себя, храни», и — жесткое, сумасшедшее, беспощадное — «кресты», черная тень пожаров, черная тень бредущих из павших пращуровых крепостей.

Неба нет. Доли нет. Синевы нет. Огонька того нет. И дороги нет. Небо «крестами закрестили» и «лес крестов» тут, в «окрестностях России»... Образ опустошенной дали. Образ опустошенного, дрожащего от набегов края. Пепел. Черный ветер.

И толстый, красный столб огня — Батый. Он вырастает. Дышит. Сопит. Вокруг него движется все, что было погостом, селением, холмом, городом. Вот как разговаривает поэт наедине с предками, как он реально бедует! Николай Рубцов бывает предельно жестоким в стихах, но не жестокостью человека, а жестокостью бессонного мастерства, жестокостью кары призвания. Ведь призвание карает поэта священной ревностью непокоя! Смотрите:

Кресты, кресты...

Я больше не могу!

Я резко отниму от глаз ладони

И вдруг увижу: смирно на лугу

Траву жуют стреноженные кони.

Заржут они—и где-то у осин

Подхватит эхо медленное ржанье,

И надо мной —

бессмертных звезд Руси,

Спокойных звезд безбрежное мерцанье...

Третья часть стихотворения. Но опять — кресты, кресты! Опять — «вдруг увижу», опять — трава, кони жуют, эхо; домашнее почти, и выход, внезапный, огромный, вечный, с молниеподобным звуком: «бессмертных звезд Руси, Спокойных звезд безбрежное мерцанье», физически «з» мерцает, звезда всходит из молитвы, из бездонья, из вечности, обнимающей Россию и нас. К Пушкину, Лермонтову, Тютчеву, Некрасову, Блоку, Есенину пришел поэт от рублено-пролетарского:

Забрызгана

крупно

и рубка,

и рында...

***

Среди пьющих непьющий — подозрителен. А среди некурящих курящий — противен. Хорошо чувствует себя в любой «испорченной» компании человек, умеющий выпить без «акцента» на частоту тостов, умеющий курить невредно для окружающих. Но у поэта так не получается. Поэт пахнет ветром поколения, как бетонный тракт гарью, и никуда от этого не увернуть.

Даже Рубцов, выросший из травяных лугов и туманных речек Вологодчины, вымокший в клюквенных болотах северного края, не избежал — и это не худо — зависимости от «пролетарского покроя», хотя сознательно пробовал избежать. Чем нежнее в слове Николай Рубцов, тем сердечнее его повествование, тем очаровательнее его неизбежная позиция гражданина в деревне и в городе.

Несоответствия между газетчиной и жизнью, лозунгами и действительностью обострили поэта, разгневали и унизили его исконную роль. Поэт начал азартно сопротивляться демагогии и догматизму, псевдорумяности, благополучию хозяев-вожаков. И, беру смелость заметить, Николай Рубцов здесь прекрасно публицистичен, отважно решителен, неповторим осязанием:

Бессмертное величие Кремля

Невыразимо смертными словами!

В твоей судьбе — о, русская земля, —

В твоей глуши с лесами и холмами,

Где смутной грустью веет старина,

Где было все: смиренье и гордыня —

Навек слышна, навек озарена,

Утверждена московская твердыня!