Крест поэта

Номах просит фонарь, света у Замарашкина просит... Да, поэт и. его «вычерченный» персонаж — не одна и та же философия, не одна и та же личность. Но «мир идейных дел и слов» — из вчерашнего райкома, лексикон литкомиссара. У гения в персонажах — время...

Рязанское княжество простиралось за поле Куликово. Двуострый меч Евпатия Коловрата откован кузнецами-рязанцами. Конница Дмитрия Донского пропылила и по Оке, навстречу Мамаю. Мальчик Циолковский когда-то к звездам романтически унесся отсюда. Славянский полководец и герой Скобелев похоронен здесь. Россия — впереди. Впереди — Россия!..

Под Сергиевым Посадом, в деревне моей — белый снег. Лес — белый, березовый. И равнина — белая. Не саван ли белый — над Россией? Нет, нет. То — белый лунный свет над нами, снег белый, воскрешающий русские души, веет и сеется по холмам брошенным. Нет, нет, то — звезды, белотрепетные, серебром звенят над могилами русских. Встаньте, крылатые ратники!

И — конница, конница, белая, лавинная, и впереди — Россия, Россия, Россия... Сохрани нас, Господи!

Новый с поля придет поэт,

В новом лес огласится свисте.

С белой равнины придет новый поэт — с белого поля. А с грозного Куликова поля — новый маршал придет, Георгий Победоносец явится. И белый лебединый ветер ослепит недругов России. Мчись, вьюга, мчись, белая птица моя!..

Жизнь усложнилась. Время усложнилось. Усложнилось и все великое наследие поэта. Оно, через десятилетия, видится крупнее, неопровержимее. Сергей Есенин — война за Александра Пушкина, за вечную прелесть и отвагу русского языка, за несравненную память русского человека.

О красном вечере задумалась дорога, Кусты рябин туманней глубины.

Это — такое родное, такое неодолимое, это — только на нашей бессмертной земле. Это — Россия, зовущая, туманновластная, единственная!..

1977-1993

ГОНИМАЯ ДУША

Валентин СорокинТеперь, когда улеглись наши страсти вокруг имени Николая Рубцова, а стихи его «обвыклись» в литературной и житейской среде, — утишилось и само отношение людей, почитателей поэта, к нему. Началось утоление: талант Николая Рубцова, как родной пронзительный всполох, затрепетал и, золотея, ровно засветился...

Идущий видит, соизмеряет между ним и собою расстояние, собираясь превозмочь дорогу, радуется и грустит. Радуется — впереди пульсирует извечный голос крови человечества — искра ожидания, теплота встречи, свет любви. Грустит — томит преодоленное, оставленное, тревожат предчувствия неясностей, неустройств и случайных размолвок:

Погружены в томительный мороз,

Вокруг меня снега оцепенели.

Оцепенели маленькие ели,

И было небо темное, без звезд.

Какая глушь! Я был один живой.

Один живой в бескрайнем мертвом поле!

Конечно, и в шестидесятых, и в семидесятых годах потребность в более широком и глубоком самовыражении наций не была незаметной, не была примитивной и поверхностной. Мир бурлил. Век, так мне казалось, разворачивался и, пыльный от индустрий и войн, уходил в племена, народы, в страдания и трагедии наций, будя их, будоража страны, державы, континенты, беспокоя этим предгрозовым гулом чуткое сердце пахаря и сталевара, философа и поэта. «Я был один живой...» Один ли?

Философ думает. Поэт страдает. Пахарь латает рубаху. Сталевар не в силах понять: куда деваются моря пламенного железа? Трактор есть, а молока детишкам не хватает. Танки и корабли есть, а границы постоянно требуют зоркости. Философ размышляет, сопоставляет, накладывает эпоху на эпоху, изучает ситуацию политик, принимает меры правитель. А у поэта что? Поэт страдает, видя плохо одетого пахаря, недокормленных его детей. Страдает, видя длинную очередь, если не за продуктами, то за водкой. Страдает, видя в очереди — сталевара, колыхающего морями стали, морями огненного железа. Поэту, наверное, тяжелее всех, никто за него не скажет:

Тихая моя родина!

Ивы, река, соловьи...

Мать моя здесь похоронена

В детские годы мои.

— Где же погост? Вы не видели?

Сам я найти не могу. —

Тихо ответили жители:

— Это на том берегу.

Что-то похожее на «Стой», «Остепенись», «Замолчи». Или — на шепот: «Вот она, могила!», «Пришел?», «Нашел», «Узнал»... соседи разговаривают о чем-то вместе, а думают врозь — философы. А поэт и разговаривает один. С самим собою разговаривает. Ищет. Не находит. Опять страдает.

Николай Рубцов Николай Рубцов — ярко один. Одиночество думающего, одиночество страдающего горит, как тот дорожный свет, над его коротким заботливым творчеством, напоминающим северную церковь с положенными ей селами и городами.

Но это — «на том берегу», как ответили жители. Между поэтом и народом такая река непокоя! Как расстояние — между идущим и между золотым всполохом... Мы наелись революциями. Наелись войнами. Нагоревались могилами. Владимир Маяковский надоел. В те годы водка была дешевая, а жизнь дорогая. А сегодня жизнь дорогая, а водка еще дороже... В те годы выпьет рабочий класс — слушает Маяковского: «Я радуюсь маршу, с которым идем в работу мы и в сраженье!»