Крещение

— Небось думает, мерзавец, что я убегу. Ах, мерзавец! Я сам к нему пойду. Но никаких объяснений писать не стану. Пойду, пойду, Ольга Максимовна. С ушами у меня уже лучше. Да и какое все это имеет значение сейчас. Потерявши голову, по волосам не плачут.

— Ну что уж вы так, Дмитрий Агафоныч?

— Да хоть как, Ольга Максимовна. Я не первый день в армии и знаю, чем это все кончится. Определят превышение власти, и пошло… — Увидев, что Коровина, глазами указывая на Охватова, просит не говорить лишнего, Афанасьев понял ее, покосился на Охватова и завеселел: — Пусть слушает и все знает. Война, ребятушки, будет шибко долгая, и вот такие, как Охватов, успеют вырасти от рядового до майора. И чем больше они будут знать, тем лучше и легче им станет воевать. Конечно, я не имел никакого права расстреливать старшину Таюкина, потому что смерть его уже не могла изменить ход боя. Бой был проигран, и по всем правилам Таюкина следовало предать суду военного трибунала. Но как командир я поступил совершенно верно, дабы другим было неповадно спаивать людей. Если бы мы удержали МТС в тот раз, все бы кончилось добром. Похвалили бы меня, что жесткой рукой навел порядок, и делу конец. А так виноват за все разом. Ну и что? Ну пошлют с понижением на трудный участок — и там я буду воевать честно. Мы — коммунисты — цену себе знаем.

Майор Афанасьев встал, одернул гимнастерку под шубной безрукавкой и стал надевать свою шинель, которая была наброшена на спинку кровати. Коровина, Филипенко и Охватов молча глядели на него, не зная, что сказать ему, чем утешить его. Замолчал и он, с кряхтением и вздохами натягивал малую по шубейке шинель.

— Давайте–ка, Дмитрий Агафоныч, я сменю вам повязку, — встрепенулась Ольга и бросилась в прихожую, где оставила свою сумку с медикаментами. Когда она вернулась с бинтом и ватой в руках, Афанасьев уже успел снять прежнюю повязку и решительно объявил:

— Бинтовать больше не надо, Ольга Максимовна. Только вот из правого уха течет немного, так я буду следить за ним.

Он снова сел на кровать и наклонил голову к плечу. Ольга Коровина очистила его ухо от сукровицы и хотела снова наложить повязку, но он упросил ее сделать только ватную пробочку.

Филипенко между тем надел гимнастерку, подпоясался и выставил на стол бутылку самогона, заткнутую скрученной и намокшей бумагой. Потом налил в кружку и хотел выпить, но вдруг отставил и, наклонившись к Афанасьеву через стол, спросил:

— А если я, Дмитрий Агафоныч, пойду к комиссару дивизии и расскажу ему все, попрошу, в конце концов?

Афанасьев резко поднялся и, облизнув побелевшие губы, крикнул будто от боли, с возмущением:

— Филипенко, не суйся не в свое дело!

Но Филипенко не понял афанасьевского негодования и продолжал свое:

— Да я не специально пойду, Дмитрий Агафоныч. По своему делу. Где моя медаль «За отвагу», к которой вы представляли меня после Сухиничей? Где, Дмитрий Агафоныч? Или вы для бодрости моего духа говорили мне о медали?

Афанасьев поглядел на Охватова, потом на Коровину и, сдерживая себя перед ними, помолчал, затискивая тусклые медные пуговицы в разношенные петли.

— За Сухиничи, Филипенко, многим посулили и ордена, и медали, да только ни хрена не дали. И верно сделали. А то мы, успешно отступая, до Урала дойдем — на грудях места для наград не хватит.

— Дмитрий Агафоныч, солдата награждают не за взятые или сданные крепости, а за мужество.

— За себя, Филипенко, как совесть велит, а за меня перед комиссаром ни слова. Не смей говорить за меня. Вот так. Не доведи господь, но, повторись подобная ситуация, я сделаю опять так же, как сделал. Тут нету моей вины. Уж в чем виноват, так виноват не больше и не меньше самого комиссара. За сданные крепости, Филипенко, все виноваты, все — от мала до велика, потому как у каждого по одной Родине и по одной жизни.

Филипенко, все еще собиравшийся идти куда–то, горячий, порывистый, вдруг осел, снял с себя ремень и бросил его на кровать.

— Что же делать–то сейчас, Дмитрий Агафоныч? Ты человек мудрый, подскажи.

— Теперь одно дело у всех — воевать, бить фашистов смертным боем, а для этого, мужики, надо злости нам побольше да дисциплинку получше. Эх, дать бы командирам больше прав, власти бы больше, чтоб я не лебезил перед каждым! Добрый солдат, вот такой, как Охватов, власти моей не почувствует, а разгильдяя не грех и плетью поучить. Прошлый раз вы ушли в обход станции, а боец ваш — не помню фамилии — вернулся…

— Соркин, из второго взвода, — подсказал Охватов.

— Да, да, кажись, Соркин. «Что такое?» — спрашиваю его. А он, мерзавец, отвечает не моргнув глазом: «Духом — де что–то, товарищ майор, ослабнул. Поговорил бы со мной политрук, поагитировал меня». Была бы моя власть, я б поагитировал. Духом ослабнул, мерзавец!

Афанасьев все трогал заткнутое ухо: оно, вероятно, беспокоило его. Коровина понимала майора и томилась этим, желая поскорее уйти, и ушла бы, да что–то удерживало ее, а что — она и сама не знала. Не знала она и того, что с тихой улыбкой следит за Филипенко и таким же тихим глубоким светом светятся ее глаза.