Крепость

Снова с шумом вырвались из нее газы. Стало легче. Проклятое тело, она потеряла над ним власть. Не только тело, все ее покинули, все. Стариков всегда оставляют. У Эдипа была Антигона, а у короля Лира Корделия. А она совсем одна. Ни к кому из детей не поедешь. Оба далеко. А она больна и не может поехать. Хоть бы ураган какой, хоть бы дом взорвался, чтобы она, наконец, перестала мучиться! Почему она не может спокойно умереть?! Заснуть и умереть во сне! То-то было бы счастье! Она вспомнила, что так умер отец ее гимназической подруги, во сне, спокойно. Какой-то чеховский тип, настоящий человек в футляре, обычный чиновник, а так повезло!.. Почему-то она помнит все, что было в юности, и совсем почти не помнит недавнего прошлого. Речь произносил отец другой ее гимназической подруги, Тани, которую она вовлекла в организацию, а отец ее был батюшка, то есть поп. Долго пели, стояли со свечами, тоненькими, которые зажигали одну от другой, читал высокий мужик в рясе что-то по толстой книге, а потом говорил Танин отец. Она с удивлением подумала, что помнит даже какие-то обрывки этой речи, говорившейся над открытой могилой. Вот странно! Она не хотела вспоминать ее, но слова сами появлялись в ее памяти, пока не исчерпались. «Незабвенный Петр Алексеевич! Мы веруем, что дух твой еще не оставил нас, что он еще витает здесь с нами, и тем ближе около нас, чем менее он стеснен теперь тою внешнею оболочкою, которая полагала непроходимую грань ему… Прими, дорогой наш человек, наше краткое и слабое слово, как дань искреннего уважения к тебе. Верь, что, выбывая так рано из человеческой семьи по неисповедимым судьбам Промысла Божия, ты навсегда оставляешь по себе в сердцах своих родных и близких добрую и незабвенную память». Но сердца тоже истлевают, вдруг подумала она. И если Бога нет, то надо записать все, что было, потому что иначе памяти не будет. За гробом того, умершего до революции типа, типичного представителя царского чиновничества, стояла дочь и рыдала. Мы ее утешали, хотя к смерти этого чиновника были вполне равнодушны. Зря что ли Щедрина с Чеховым читали. Но этому чиновнику повезло. Почему повезло? Ведь его уже не было. Все равно это приятно, когда тебя провожают в последний путь твои дети. А ее дети пусть прочтут внимательно то, что она напишет.

Она в который раз взяла авторучку, но писать по-прежнему не могла, думая о детях. Прага близко, но Владлен рвется дальше, прочь. Еще перед отъездом все шутил с женой, с Ириной: «Если разведемся, на сей раз женюсь на иностранке — лучше всего на американке. И бегом отсюда!» Но она понимала, что это не просто шутка. Сейчас он в Праге. Он очень радовался, когда туда ехал: там больше иностранцев. Ирина за ним покатила. Она себя без него не мыслит. Что там у них? Если б он знал, какая это даль — Америка! Буэнос-Айрес, вот где даль! Дочь, больная, несчастная, там живет, она о ней не заботилась, когда дочь была грудничком, потому что у нее не было молока, а она и не знала этого, некому было подсказать, родила по дороге к матери, на пароходе, и не понимала, почему дочь все кричит, все плачет, и дочь почти два месяца почти ничего не ела. Потом ее мать догадалась, кормили искусственным питанием, козье молоко было дорого, не по карману, проклятый капитализм! С тех пор дочь все время болеет. Дочь слабенькая, но она красавица, она поэтесса. Она тоже прочтет ее воспоминания. И будет ее помнить.

Мысль снова ушла в прошлое, к тем дням, когда пароход вез их в первый раз через океан в неизвестность, в Аргентину. Опять все начинать сначала, причитала мать, где же, наконец, пристанище нашему племени, доколе эти вечные скитания и страдания? Родители нервничали, что-то там будет, беспокоились за баулы, которые были сложены на палубе, они ехали третьим классом, но ей все было интересно, и она ходила среди страдавших от качки переселенцев, прижимавших к себе пожитки, хотя красть там было некому, держала брата и сестру за руки, чтоб не подбегали к борту, чувствуя себя старшей, покрикивала на них, чтобы они вели себя как цивилизованные люди, а не как босяки, чтобы не скулили от качки и волн. А отец все учил испанский по самоучителю и книге Сармьенто, твердя им о варварстве и цивилизации, как будто забыл все другие слова. Он был очень увлекающийся человек. Но свободолюб. Она была способной к языкам и быстро усвоила уроки отца и стала понимать Сармьенто без перевода. Но насколько его идеи, как поняла она спустя время, беднее идей марксизма. Только марксизм показал силы, которые могли преодолеть противоречивое развитие общества, уничтожить угнетение человека человеком, порождавшее варварское, хищническое отношение людей друг к другу.