Крепость

Все тело ныло, болела спина, шея. В плечах, в кистях рук чувствовалась непомерная тяжесть. Затылок ломило, хотелось лежать и не шевелиться. Опять немела вся правая сторона: часть головы, правая рука и нога. Полная разбитость. Казалось, что теперь не встать, не подняться. Скорее бы умереть. А она ни туда, ни сюда. Зачем она продолжает жить?.. Раз никому не нужна. Никому не в помощь. Только мешает. Она это чувствует, знает. Мысли в голове путаются, то приходят, то уходят, повторяются. Лина ее не поняла. Что ж, она этого ожидала. Так что не надо обижаться и расстраиваться. Она всегда была — как это по-русски? по-русски нет такого слова! — сензитивна. Всегда чувствовала, видела, знала, не взирая на преграду, что происходит неподалеку от нее. Глупая Ирина, жена Владлена, называла ее за это ведьмой. И Линина мать Алевтина. Она-то и настроила так Ирину. А ей просто дано так чувствовать.

Когда Тимашев долго не приходил, а она чувствовала, как взвинчивает себя Лина. И ей было жалко внучку. Потому что ей ясно было, что Лина устроит сейчас своему любовнику истерику, отвратит его от себя. Она сама никогда ни в чем не отказывала Исааку, выполняла его любые фантазии. Она не только любила его, но и понимала, была мудра. А Лина требовательна не по ситуации. Вот она и выползла к ним, когда Тимашев пришел. Выползла сказать им, что они друг другу подходят. Потому что чувствовала: не только Лина с ума сходит, но и Илья не в себе от любви к ее внучке. А то, что Лина не примет ее слов и сорвет на ней свой гнев, это тоже входило в ее замысел: второй вариант. Он и осуществился. Лина на нее разрядилась и стала способной разговаривать с Тимашевым. А что если, наоборот, им помешала? Это тоже могло быть. Ей никогда не везло с добрыми делами. Хотела, как лучше, а выходило только хуже. Лина все же отказала Тимашеву в ласке. Это она поняла, когда они заглянули к ней в комнату. Она задремала и уронила книгу со стихами Бетти. Сквозь дрему она слышала, как они зашли и как оба несчастны и неудовлетворены.

Почему все или почти все в ее жизни не осуществляется из того доброго, что она хотела сделать? Как-то еще в юности, когда она была уже пропагандисткой, ее провожали до дома рабочие: они увидели, как сапожник бьет своего ученика, мальчика лет десяти. Она потребовала, чтобы тот прекратил избиение. Испугавшись сопровождавших ее рабочих, сапожник перестал мальчика бить, умильно улыбнулся и погладил его по грязной головке. Она ушла домой очень гордая собой. А через неделю случайно встретила на улице этого мальчика, и он поносил ее, обзывал, кричал, что после ее ухода хозяин так больно высек его, как никогда не сек. Это расстроило ее, но поделать она уже ничего не могла. И с Исааком… Она надеялась, она все делала, чтобы ему было с ней хорошо. И ему было с ней хорошо, но он все равно страдал, тосковал по Алене и старшим сыновьям. И бедный, маленький Яша, ее старший и тогда единственный внук!.. Как она любила его! Почему же она оказалась одной из причин, приведших его к ранней смерти? Проклятые бациллы! Одно ей удалось, удалось общее дело: построение крепости социализма. Это потребовало больших усилий, но она не жалела себя. Они все, люди ее поколения, себя не щадили и не услаждали себя. У них не было вредных привычек, которые рождаются только из равнодушия к высоким целям. Не то, что нынешние. Даже друг ее Владлена, умный парень Тимашев, и тот пьет водку. Она не была ханжа, но пьянство ей претило.

Она знала за собой почти непреодолимое в свое время «тяготение к трудовым массам народа», так она это чувство называла. Но и в народе ей была неприятна приверженность к питью крепких напитков, к пьянству. Однажды она с товарищем, тоже тогда молодым пропагандистом, который до сих пор ее не забыл и иногда заходит, с Машевичем, встретилась в Харькове. Он приехал от Центра. В чудную летнюю ночь, после заседания, пошли прогуляться в университетский сад. В глубине сада несколько солдат пели украинские песни. Машевичу удалось незаметно завязать разговор, потом они вместе стали пропагандировать солдат, — горячо, увлеченно. Солдаты слушали с интересом. А потом, так как солдаты хотели выпить, они пошли в кабак: они не имели права оборвать пропаганду. Машевич потом признавался, что водка была ему отвратительна, но он глотал эту гадость, не желая отстать от компании. Им тогда казалось, что если мужчины-пропагандисты будут пить с народом, то это их с ним сблизит. Сблизила не водка, сблизила революционная борьба. Они, большевики, сумели выразить неосознанные стремления народных масс. А теперь она одна, никого рядом из друзей не осталось.