Крепость

С Брестом окончательно покончено, и еще многим придется там пасть в траву — нет, скорее, в грязь: Там все перерыто и перепахано. Я же напротив болтаюсь здесь с неповрежденными своими членами, здоровым телом, с головой на плечах — без каких-либо blessuren. Лишь немного встревожен. Можно было бы даже сказать: немного не в себе, в легком трансе и с глубоким удивлением тому, что все еще жив и дышу и хожу.

Приходится часто и сильно морщиться и моргать из-за яркого, слепящего солнца. Потому нехотя поднимаюсь и влачу свои стопы мимо ряда причальных тумб до вёсельной шлюпки, которая лежит вверх килем в тени гигантских винных бочек. Там присаживаюсь, полусидя, полуприслонясь.

Какие же сильные отличия между Брестом и этим местом! Даже касательно шлюх: В Бресте они размещались в казармах, здесь сидят в тени аркад в своих легких, заношенных платьицах. Отсюда видишь, что Брест словно бы вовсе не относится к Франции, а лежит где-то там, высоко на севере сам по себе. И такого яркого полдня как здесь, я еще никогда не переживал в Бресте.

Но какого черта я, собственно говоря, сижу посреди этого призрачного города? La-Rochelle — слово из трех слогов, так же как и как Pom-pe-ji. Здесь Помпеи. Вся жизнь давно удушена. Я — единственный, у кого все еще пульсирует кровь в артериях.

Меня так и подмывает ощупать себя: Старое сомнение в своем существовании!

Встаю и бреду, словно персонифицированное чудо выживания сквозь горловину пышущей жаром печи ада.

Две невысокие почти черные собаки-полукровки, искавшие тень вблизи от меня, медленно, в темпе замедленной съемки, поднимаются с мостовой и понуро бредут, едва болтая бессильно висящими хвостами. На той стороне тела, на которой лежали на мостовой, они серые от пыли. Обе собаки кажутся единственными живыми существами в этой полуденной, мертвой гавани — не считая меня.

Погруженный в свои мысли не заметил, как снова очутился перед бистро. Все проститутки переместились внутрь, и расселись за маленькими столиками. В полумраке вижу стоящие вдоль стен обитые красным и довольно затертые скамейки. Едва лишь заказал у официанта, одетого, несмотря на жару, в черный саржевый пиджак, вино, тут же началось жеманное поднятие и опускание век, выпячивание грудей и встряхивание конечностей: Любовные потуги с демонстрацией желания в прямом смысле этого слова. Но ни у одной не заметил в это мгновение ни истинного любящего взгляда, ни настоящих чувств. Им все же стоило бы заметить, что я сижу здесь натянутый как обнаженный нерв, не имея ни крошки в животе.

Теперь, смотря на плюш этого заведения, вспоминаю, что когда-то уже бывал здесь. Но было это не в полдень, а ночью: Тогда играл небольшой джаз, и все заведение производило впечатление глубокого мира и покоя.

Решаюсь заказать, как советовал Крамер, морской язык и омара. Подзываю стоящего неподалеку официанта и спрашиваю об этом.

— Sole au beurre! Serre gutt! Homard a l’armoricaine не есть готовый.

— Тогда только морской язык!

Двое армейских коллег проходят через открытую дверь. Отмечаю про себя: сапожки из тонкой кожи, бриджи с кожаной задницей, фуражки с шиком сдвинуты на макушку. Оба без излишних церемоний подсаживаются к дамам: немецкие «богатыри», оставляющие без внимания все предупреждения — или просто у них нет своего Крамера.

В моей хемницкой юности я представлял себе, что уступчивые дамы появляются только ночью: Такой уж у них бизнес.

Затем, в Париже, на площади Мадлен, я видел, как такое «предприятие» работало в полную силу и в полдень: Томные вздохи и шуры-муры перед гастрономом с пустыми витринами, были одним из таких способов.

В первый раз мне удалось наблюдать необычное время работы «ночных мотыльков» на Gare de l’Est.

Я приехал ночным поездом из Мюнхена и почти сразу же очутился в стайке charitable сестричек — следуя терминологии Крамера, называвшего так этих Ladies. Тогда я собрал все свое мужество в кулак и спросил одну из них, кого они в это, почти еще ночное, сонное утро, встречали, стоя на вокзале. И узнал: В первую очередь, рабочих, прибывающих с ночной смены и не желающих сразу, с поезда, идти домой к женам и детям.

Морской язык требует от меня сконцентрированной деловитости в обращении с двумя вилками.

Проходит немного времени, когда замечаю, что сбоку, через два столика от меня, какая-то рыжая дамочка держит свою голову так же наклоненной, как и я, будто она передразнивает меня — а я ее.

Когда я, поднеся вилку ко рту, вскидываю на нее быстрый взгляд, вижу темные глаза, полу-прикрытые верхними веками.

— Не теперь! Мне жаль, mon chou! — говорю ей почти беззвучно.

Но дамочка глядит на меня мягким, просящим взглядом. Грустная «дневная бабочка»? Не думаю! Лучше не рисковать. И, кроме того, я крайне утомлен, да еще и вина напился!

Пока позволяет время, пройдусь-ка немного после еды, вместо того, чтобы сидеть здесь и играть в гляделки.

А потому, снова в путь! При этом усмирить свои мысли, и выверить каждый свой шаг…

Пустой, безлюдный тротуар, и вновь аркады, зияющие как темные глотки. Мои шаги гулко звучат в тишине. Звук такой, словно за мной гонятся.