Крепость

— 30 миль в сутки. Великолепно! — произносит он с сарказмом в голосе. Затем указывает острием циркуля на карандашный крестик в левом верхнем углу квадрата.

— Здесь мы были сегодня рано по утру — а вот здесь мы теперь.

Острие упирается при этом в крестик в правом верхнем углу.

Медленно, но уверено, хочу уже сказать, но лучше промолчу: Ради всего святого! Не накликать бы беды! Двигаться потихоньку-полегоньку! Но так как все же должен сказать что-нибудь, бормочу:

— Как прилипли…

Оберштурман доволен. Он согласно кивает. Но затем говорит с горечью в голосе:

— Господа в Коралле, вот кому следовало бы здесь повариться. «Волки», «Акулы» — были когда-то наши подлодки, а что мы теперь…

Лежу на койке и внимательно вслушиваюсь в себя: В животе снова гремит и перекатывается. Если так и дальше пойдет, изойду говном на нет. А я, собственно говоря, уже хотел бы поспать…

Рядом слышу разговор:

— Кок, сволочь, я его точно убью! Это меня уже достало!

— Может, все же, кок не при делах?

— Ну, ты тупой засранец. Кок должен снимать пробу, прежде чем подавать еду, он лично должен знать, что ставит нам на стол. Проклятье! Откуда весь этот понос и блевотина?! Ни от чего другого, как от этой отвратительной жратвы!

Ничто не помогает: Я вынужден снова со всей осторожностью опустить себя с койки и затем настолько осторожно, насколько еще позволяет организм, поспешить по направлению в ЦП.

С первого взгляда понимаю, что бесцельно тащиться к гальюну: Там и стоят и сидят в длинной, напоминающей змею, очереди. Не скоро представится такая удача, что он освободится.

Итак, на парашу! Слава богу, у меня все еще есть моток туалетной бумаги.

Дизеля останавливаются. Замечаю это, прежде всего, по сильному давлению в ушах: Время слушать в отсеках.

От огромной концентрации внимания, гидроакустик, в то время как он правой рукой медленно поворачивает колесико настройки, сидит с открытым ртом. Перед моими глазами возникает плавное микширование: Вижу акустика с его широко открытым ртом и одновременно картину Гойя: великан, широко открыл жадную пасть, желая поглотить человека, которого он держит в своих могучих лапах. При этом акустик — вполне мирный человек с жиденькой черной бородкой на бледном лице…

Как, спрашиваю себя, мы, собственно говоря, сможем прорваться, если нас засечет вражеский эсминец, а у нас измученный поносом экипаж и словно собаками затравленный командир? А если еще представить себе, что эсминец в данный момент тоже остановит свои двигатели, для определения своего местоположения, как и мы? В этом случае мы не сможем обнаружить противника при слушании в отсеках — предположим также, что его Asdic тоже выключен.… И если он подождет с включением своих двигателей, до тех пор пока наши дизеля снова не начнут работать, то повторив достаточно искусно свою игру, сможет выйти на нас, пока мы успеем это заметить. Умелый командир смог бы качать нас в этой надежной глубине до правильного момента ухода от вражеских бомб. А у нас проходит слишком много времени от останова двигателей до начала прослушивания. Если Томми настороже, то смогут остановить свои двигатели быстрее, чем наши парни смогут их услышать… Бесконечные препятствия.

Командир спустился из башни, чтобы размять ноги. Я еще никогда не видел подобного командира корабля. Но хотя истощение почти сжимает его пополам, он снова исчезает наверх к перископному наблюдению.

Хочет ли этот парень приготовиться лично к возможным осложнениям обстановки, лично находясь у перископа, вместо того, чтобы поставить на перископную вахту Первого или Второго помощника? Не знаю.

Усевшись в офицерской кают-компании, спрашиваю кока, который как раз проходит мимо, насчет чая. Скоро появляется также второй помощник и опускается напротив меня. Присмотревшись, обнаруживаю в его плотной темной бороде светлые вкрапления. Второй помощник должно был тоже блевал и нетщательно оттер бороду. То, что сверкает в ней светлыми полосками, является, скорее всего, остатками тошноты — очевидно, маленькие кусочки картофеля. Интересно: Таким образом, наверное, и возникло оскорбление «Тошнотик» или «тошнотворный тип».

Проходит какое-то время, и мой живот вновь принимает форму шара и натягивает кожу, словно барабан так сильно, что я мог бы давить на нем блох, будь они на борту. Химия в моей требухе функционирует теперь, очевидно, совершенно неправильно: она трансформирует содержимое кишок в газы вместо того, чтобы превращать в фекалии. Ремень доставляет невыносимую боль. Прочь его! Я даже вынужден расстегнуть брюки и рукой придерживать их за лямочки для ремня. Мой живот такой толстый, будто я на восьмом месяце беременности.

Потащусь-ка, чтобы успокоить брожение и недовольство в моих внутренностях, лучше всего обратно, на свою шконку.