Крепость

Выступили зимой. Ночевали у скудных костров, жгли кизяк и драгоценный хворост. За короткое время ночлега железо застывало, плотно пригнанные чешуйки кольчуг гнулись на рассвете с противным скрипом, вспотевшая ладонь прилипала к броне, стоило случайно к ней прикоснуться. Пар валил из уст людей и оседал белым инеем на складках платков, защищавших лица от холодной поземки. Белобородые лошади вязли в песке и с трудом держали строй. Острый запах лошадиного пота напитал пустыню и растянулся на целый фарсанг, он витал в оскверненном воздухе даже когда исчезли на востоке последние скрипучие арбы и плывущие, как по волнам, силуэты груженых верблюдов. Пустыне понадобилось несколько стылых ночей, чтобы уморить едкие миазмы чуждой ей жизни.

Главным приобретением Туган-Шоны после стычки с Алчибеком был, пожалуй, не серебряный пояс, а русский Николай. Прибыв в Сабран, промыв саднящую рану на предплечье и наложив на нее целебную мазь, вдосталь отъевшись и проспав двое суток кряду, божий человек пришел к нему в дом, запросто уселся на ковре и, прихлебывая жирный соленый чай с кобыльим молоком, попросился в отряд.

– Я так рассудил, – заявил он просто. – До Святого Города мне пока не дойти. Далеко. Кругом неспокойно, могу сгинуть. Военного человека хорошо кормят, одевают, да и к Тохтамыш-хану у меня свои счеты. Возьми в отряд, увидишь, бек, я человек веселый и в бою не подведу, ты же знаешь, стрела и сабля меня не берут! – В глазах бородача плясали плутовские огоньки.

– Какие у тебя счеты с Тохтамышем?

– Он Москву спалил, посек родителей, а сестер я потом не нашел, как в воду канули. Во время осады я был с дружиной князя Дмитрия в Костроме, мы собирали войско, но опоздали, а когда вернулись, я на пепелище дал обет идти в Иерусалим, молиться у Господнего Гроба за убиенные души родных. Тошно мне стало, думал, сталь в руки больше не возьму. Но топорик в руках повертел и взыграло сердце, бек, злость проснулась, ты должен меня понять. Возьми, схожу еще раз, а там, может, и в Святой Град отправлюсь, с детства на одном месте сидеть не умел. Прошу всем сердцем, возьми!

В стычке у колодца потеряли троих, четвертый умирал от ран, сгорая в горячке. Туган-Шона посмотрел русскому в глаза, тот играючи выдержал взгляд, улыбался – всё ему было как с гуся вода, так говаривал про подобных людей кузнец Марк.

Туган-Шона велел выдать русскому коня, оружие и халат, поставил на довольствие в первую десятку, где недоставало воинов, и не просчитался. Весельчак Николай мгновенно поладил с воинами, он понимал толк в лошадях, умел их лечить, что особо ценилось в войске, легко справлялся с саблей, но предпочитал длинный и тяжелый топор, с которым творил чудеса: подойти к нему на расстояние удара, когда остро наточенное лезвие со свистом рассекало воздух, не смог ни один из разведчиков. Его зауважали.

Николай никогда не унывал, по вечерам у костра рассказывал страшные истории про русских дивов, что прячутся в лесах и могут превратиться в дерево или куст, про мертвых девушек, покрытых рыбьей чешуей, живущих в их ночных холодных реках, мастериц щекотать до смерти. Разведчики слушали его затаив дыханье, мастерский рассказ ценили здесь не меньше боевого искусства, а кровожадных дивов ночи традиционно остерегались и прогоняли изощренными заклинаниями.

– Не страшно вам жить в домах, которые заваливает снегом по самые крыши? – спрашивали его.

– Тепло! – с хохотом отвечал Николай. – Снежком завалит – ветер не пробьется, скачи на полатях с девкой да в печку дрова подкидывай! – Он лениво потягивался, зевал во всю ширь рта, обтирал ручищей усы. – Давай спать, ребята, завтра новый день, до битвы далеко, до Бога высоко, а сон вот он, хватай рукой и тяни, как овчину на глаза.

Николай медленно и значительно крестился двумя перстами – со лба на грудь и по обоим плечам, клал под голову седло, заворачивался в кошму.

– Храни вас Господь! – говорил он по-русски, закрывая глаза.

Разведчики вежливо отвечали на его пожелание:

– Аллах Акбар!

На что Николай неизменно добавлял:

– Воистину воскресе! – и тут же засыпал с детской улыбкой на устах.