Крепость

Туган-Шона всегда перед сном обходил сотню, проверял дозорных, справлялся, накормили ли лошадей, сколько осталось хвороста: в голодных песках приходилось бережливо расходовать драгоценные запасы, что везли с собой. Только удостоверившись, что всё выполнено исправно, поговорив с караульными, мог отправляться на ночлег. Но часто он отходил в ночь, стоял, вдыхая морозный воздух, слушал, как за спиной тихо ворочается огромный передвижной город. Где-то далеко-далеко, в самой середине, стояли высокие шатры Железного Хромца и его темников, там горели высокие костры, «избранные» стояли кольцом, охраняя сон великого воина. Здесь, в самой голове войска, Туган-Шона был наедине с ночью, мог, протянув руку, потрогать Великую Звездную Дорогу, мог прошептать всесильной Луне свои тайные просьбы, и тоненький, с каждым днем прибавлявший серебряный серпик в небе лишь казался безучастным, на деле же внимательно слушал его, раскрытый, как чуткое ухо, сохраняя навечно тайную просьбу, как сделал бы лучший друг-кровник, как умел его верный Кешиг, оставшийся в солхатской долине.

В такие ночи Туган-Шона вспоминал собрата, гадал о его судьбе. Еще он думал о русском, что пришелся по душе, казалось, он знал его давным-давно, и он благодарил Луну, даровавшую необычного спутника. Николай не солгал, он действительно пригодился. Еще Туган-Шона думал о том, что любой человек – бездонный колодец, заглянуть на самое дно которого дано только Богу, думал и удивлялся возникающим мыслям. Он привык к смерти и не боялся ее, но почему-то временами казалось: неунывающий простак знает о ней нечто особенное, что не дано понять ему самому.

Третьего дня в пустыне, опростав желудок за барханом в укромном месте, куда ходила его сотня, Туган-Шона не вернулся в лагерь, чуть отошел в сторонку и вдруг заметил стоящего на коленях Николая. Русский клал кресты и кланялся на восток, туда, куда лежал их путь. Песок заскрипел под ногой, Николай обернулся, на суровом лице не было и намека на смешинку, что всегда пряталась в его глазах, когда он был на людях. Таким он никогда еще его не видел. Туган-Шона повернулся и тихо ушел.

Сейчас, стоя на своей молитве перед великим Синим Небом, под всеслышащим ухом Луны, он вспомнил суровые складки морщин на лбу, черные, бездонные глаза, скользнувшие по его фигуре: в них сквозила неприкрытая боль, холодная, как остро наточенное лезвие боевого топора Николая.

Туган-Шона еще раз поблагодарил небеса, склонил голову и пошел назад в лагерь. Небеса очистили печень от злой, застоявшейся крови, прогнали из головы туман, теперь он хотел одного – заснуть и проснуться вместе с веселым рассветом. Завтра предстояло пройти пустыню и выйти в степь.

20

В степях стало полегче, по крайней мере лошади теперь находили себе пропитание и войску не приходилось тратить драгоценный овес. На вечернем привале Тимур устроил всеобщий смотр. Барабанщики расположились на высоком степном кургане. По невидимому приказу они слаженно забили в большие барабаны, гулкие звуки разнеслись далеко по степи. Воины шли, сохраняя строй, поднимая головы, старались ступать ритмично, в лад с ударами барабанов. Тумен за туменом проходили мимо штандарта с позолоченным полумесяцем, глаза всех были устремлены на человека в богатом халате из золотой багдадской парчи, отороченном русскими соболями. Проходящие славили великого эмира, крича во всю силу глоток. Тот стоял, широко расставив ноги, и смотрел на воинов так, что, казалось, успевал отметить каждого и влить в его грудь частичку силы и решительности, которыми сам обладал в избытке. Зазвенели литавры, музыканты, сопровождающие свиту, завели торжественный наигрыш, дуя что есть мочи в рожки и медные флейты, их перекрывал рев длинных труб, приветствующих появление каждого нового тумена. Из-за оглушающих, пронзительных звуков лошади вставали на дыбы, закатывали глаза и тревожно ржали, их приходилось приводить в чувство, до предела натягивая поводья. Хор певчих, запрокинув головы, запел героическую песнь, славя павших в сражениях богатырей.

И только когда появились обозные арбы на высоченных колесах, а за ними растянувшийся в линию караван верблюдов, эмир взмахом руки дал отбой. Музыка мгновенно прекратилась. Эмир скрылся в шатре, где собрал на пир советников и командиров.

Счастье, казалось, улыбнулось Туган-Шоне. Десятник из «избранных» нашел его и передал приказ: сотника лично вызывали в шатер к Тимуру. Отправились немедленно, и вскоре он уже переступил порог огромного шатра. Эмир сидел во главе длинного дастархана, пир был в самом разгаре, гости ели плов, шутили и смеялись.

– Говорят, тебя стали называть здесь Хасан-Шомали, Туган-Шона-бек, не так ли? – На строгом лице эмира мелькнула улыбка.

– Это верно, мой повелитель, «избранные» прозвали меня так еще в Самарканде.

– Говорят, что ты одолел в поединке Алчибека?

– Бог был на моей стороне.

– Не посещали тебя видения в Белых Песках, ведь ты из немногих, кто проходил их прежде?