Крепость

Эмир говорил, как будто они расстались вчера. Хромец славился тем, что не забывал ни одного воина, с которым прежде встречался, – земледельцев, дворовых, писцов и слуг великий эмир не замечал и общался с ними только когда того требовали обстоятельства. Выказанное уважение было приятно, хотя Туган-Шона понимал: его вызвали неспроста.

– Скорее найди мне войско Тохтамыша, ведь ты знаешь эти земли, – приказал полководец. – Сколько тебе надо воинов?

– Думаю, сотни моих разведчиков хватит, великий эмир, большой отряд теряет в скорости, а она нам пригодится.

– Пусть так и будет! – Тимур взмахнул рукой. – Найдешь войско, приходи в мой шатер хотя бы и ночью.

То была великая честь. Туган-Шона уловил ревнивый взгляд Идигу-Мангыта и на всякий случай поклонился ему низким поклоном: ссориться со своим непосредственным начальником было опасно.

Начались долгие, изматывающие рейды. Ночью, днем, при заходящем или встающем солнце разбившиеся на десятки разведчики прочесывали степи, ища следы. Случалось, напарывались на монгольские засады и уходили, несясь вместе с ветром, низко прижавшись к гривам коней, и чаще всего монголы не преследовали их далеко. Туган-Шона понял: войско эмира затягивают в глубь их земель, изматывают, чтобы, уморив голодом, наброситься и растерзать, как степные волки, преследующие обессилевшего оленя. Разведчики находили следы аккуратно затоптанных костров, спаленные кошары без единой овцы, зарытые колодцы и исклеванные стервятниками трупы лошадей. Начальник стражи эмира, которому Туган-Шона теперь докладывал результаты рейдов, качал головой: его повелитель гневался, ждал результата, бездействие угнетало полководца. Похоже, Туган-Шону обманули: до великого эмира разведчика так ни разу и не допустили.

Степная зима далась теплолюбивым самаркандцам тяжело, воины кашляли и жались к кострам на стоянках, кутались на переходах в овечьи шкуры и истрепанные верблюжьи кошмы. Колёса на обозных арбах не выдерживали тяжелого пути, крепкое дерево ломалось, плотники чинили ободья, но взятое про запас строевое дерево было на исходе. Объемы выдачи муки уже дважды сокращали. Запасенная солонина и рис давно закончилась. Последний плов воины съели три месяца назад, после смотра при выходе из песков. Люди понимали, что назад они не дойдут: позади поджидала голодная смерть. Бесконечный, выматывающий поход озлобил войско, все как один мечтали о битве. Но Тохтамыш увиливал от сражения, уводил их на восток, петлял, заставлял переправляться через мелкие реки, тянул в дальний конец своих владений – казалось, они будут идти, пока не дойдут до конца земли.

Шли по скользкому зимнему насту, вопреки воле северных ветров, вылизавших синий лед до блеска; шли, меся оттаявшую весеннюю грязь, утопая в ней по щиколотку; шли по нежно-зеленой траве, по лугам, покрытым красными маками, мрачно смотря, как ветер колышет алое море цветов; шли под перекличку летящих над ними гусиных караванов; шли, оставляя за собой неглубокие могилы умерших от бессилия и кровавого поноса, казненных за отставание, шепотом передавали друг другу слова пойманного разведчиками Туган-Шоны монгола из Тохтамышева дозора: «Всех вас поглотит наша степь!» С пленника живьем содрали кожу и подвесили на съеденье черным птицам. Страшная кукла в запекшейся кровавой корке болталась на дереве, привязанная вниз головой, воины, проходя мимо, отводили глаза, проклятие монгола стояло в ушах каждого, пугало больше, чем мертвое тело, скрючившееся от нестерпимой муки. Они шли дальше, зная, что отставшему бросят в сапоги по горсти песка или заставят идти босиком. Они шли и молили Аллаха о битве.

Солнце начало прогревать землю, лужи вокруг блестели и не покрывались более ледком, холода отступали, лишь ночи были еще стылыми и промозглыми, но войско жгло всё меньше костров. Хворост доставляли специальные отряды дровосеков, его не хватало. Огонь разводили только чтобы приготовить пищу – болтушку из муки, в которой плавали, как мелкие островки в половодье, тушки степных перепелок или порубленный на мелкие кусочки худой перезимовавший заяц. Тимуру докладывали обстановку ежедневно. Он ходил по шатру мрачный, кричал на подчиненных. Выходя к войску, преображался, подсаживался к кострам, ел вместе с ветеранами пустую затируху, вспоминал былые битвы, ободрял людей, энергичный, крепкий, с обветренным лицом, словно выкованным из дамасской стали.